Долго ли она лежит — неизвестно. Что-то потекло по щеке. Это новые люди из очереди вошли, отряхнули снег, и снег попал ей на щеку. Над ней никто не хлопочет, ее просто обходят, чтоб не толкнуть. А что поделаешь? Дать ей большой кусок хлеба — живо бы встала. Хлеб стоит в ящиках у прилавка. Но взять его нельзя. Люди условились делить его по справедливости. Разве в очереди мало таких, как она? Что поделаешь! Надо разорвать кольцо блокады, прогнать гитлеровцев, привезти в Ленинград много хлеба. Фашисты не пропускают его в город.

Анна Васильевна очнулась. Она поднялась, села. Шарит в сумке рукой: карточек нет. На полу, под ногами людей, — тоже.

Значит… Значит, всё. Пять дней без хлеба? Это конец.

Она встает и, пошатываясь, уходит обратно. Домой. Без хлеба.

Сестра вскрикивает, услыхав, что хлеба не будет. Анне Васильевне уже всё равно: она ложится и радуется покою.

Сестра встает. Ей не хочется умирать. Вспомнила о Галке, подруге племянника Севы, студентке университета. Галка работает в госпитале сестрой. Недалеко. Галка что-нибудь придумает.

Женщина одевается, наматывает на себя платки и шарфы и выходит. Вот она и у госпиталя.

— Сестру Голикову из второго отделения, пожалуйста.

Вот и она, Галка Голикова. В белом халате и белой шапочке бледненькая девушка кажется то ли балериной, то ли сказочной феей. Она морщит лоб, с тяжелым чувством слушая о несчастьях, постигших семью ее друга.

— Подождите немножко. Посидите, пожалуйста. У нас как раз должен быть обед.

Она возвращается с банкой супа и стаканом каши. На каше лежит ломтик хлеба. Это ее обед, ее хлеб. Не у раненых же ей брать!

— Вы приходите и завтра. Утром я попытаюсь выйти на базар, куплю раненым клюквы, может, на нее корочек наменяю. А за деньги хлеб никто не продает. Им же самим не хватает…

Анна Васильевна слушает сестру равнодушно. Суп принесла, кашу и ломтик хлеба? Хорошо. Но ведь это же — капля в море. Нельзя же Гале не обедать каждый день. Так она и работать не сможет. Хирургическая сестра. Она и так по трое суток дежурит, на ходу засыпает.

Печка еле теплится, — сегодня за ней плохо смотрят. Сырые дрова шипят и пускают слезу.

Стук в дверь. Анна Васильевна, преодолевая усталость, встает, набрасывает платок и идет к двери.

— Профессор Лоза Борис Петрович здесь живет?

— Здесь.

Откуда эта девушка?

— Вот повестка: завтра надо явиться в Смольный, получить продуктовый пакет.

Продуктовый пакет… Толкни дверь в столовую — и увидишь Бориса Петровича. На столе. Не нужны ему эти продукты. Но Анна Васильевна молчит. Завтра она пойдет и получит.

Костя — под Ленинградом. Анна Васильевна пишет ему о смерти мужа — и Костя вдруг приезжает. Тощий, полуголодный, но подвижной, живой. В заплечном мешке два кочана мороженой капусты, — он их сам на выморочном огороде нашел, забытые и неснятые, — и буханка хлеба.

Этой буханки довольно: за нее делают гроб и роют отдельную могилу. Бориса Петровича похоронили. Анна Васильевна прощается с Костей, как с сыном, целует его, просит чаще писать.

А еще через день ей в школе вручают путевку в стационар. Это такой санаторий в блокадных условиях. На их школу дали три путевки, одна — учительнице Лозе.

Женщины оказались выносливей, живучей. Может, это природа схитрила: для продолжения жизни ей не надо мною особей мужского пола, ей надо побольше — женского. Ей нужны существа, способные, питаясь обычно, носить и растить в своем теле новую жизнь. Природе они нужней, и они живучи, хотя и называют их слабым полом.

И она выжила. А главное — что не слегла: в голод ложиться нельзя.

Письмо-пьесу в шести действиях, написанное в ответ на постоянные выговоры сестры, Севка заканчивал на «крыше мира», на высоте, не доступной никаким видам транспорта, кроме ишака. Он запечатал письмо в конверт с маркой и отдал рабочему-таджику, который отправлялся на базу за рацией. Ее не взяли с собой сразу, потому что она была неисправна. Обещали вскоре подослать — но вот уже почти месяц, а рации нет. И газет нет. Оторваны от всего на свете. Вне времени. Сверху небо, снизу горы, в палатке склад консервов и муки. Ходим по горам, что-то ищем, замеряем, записываем. Так и живем.

Таджик вернулся через две недели. Привез рацию. Привез газеты и письма. И Сева узнал о войне.

Много позднее получил письмо и от Галки. Ее короткое письмо говорило о многом:

«…Учебный год действительно начался. Всем оставшимся в Ленинграде студентам было даже предложено явиться на занятия. Мы из любопытства пришли. Сразу же объявили, что второй и четвертый курсы едут на оборонные работы на неделю; первый и третий остались заниматься. В следующую неделю поехали они, а у нас начались лекции. Но так как я занимаюсь в школе медсестер, где занятия бывают с девяти до девяти, естественно, ходить на лекции не могу.

…Ночью был очередной налет, четвертый по счету. Я дежурила на чердаке, смотрела в окно. За Невой полыхало огромное зарево. Для нас эта ночь не была такой ужасной, как предыдущая, когда мы оставались в общежитии. Там прибавлялся к общему аду звон разбивающихся о панели стекол (они вылетели почти из всех окон), треск обрушившихся кое-где стен. Все три ночи бомбы падали вокруг нас, к счастью — только на улицы.

Сейчас возле нашего дома всё еще восстанавливают трамвайную линию, разрушенную позавчера. В комнате полно стекол. Спускаться в бомбоубежище бессмысленно, — ночью сижу в своей комнате. Нас на пятом этаже осталось всего трое, остальные переехали вниз…»

Бравирует. Сумасшедшая. Он ей напишет, как дурака валять.

Галя рассказывала о друзьях. Все товарищи Севы альпинисты были в армии с первых дней войны. Двое знакомых футболистов уже убиты, один ослеп от пламени огнемета.

Пришло письмо и от зятя. Костя воевал под Ленинградом. Интересную штуку сообщал он об Оське: в танкисты Оську не приняли почему-то, но он не успокоился; Оська пошел в партизаны, — тогда как раз формировались группы партизан.

Оська тоже был альпинистом и лыжником, как Севка, был даже председателем альпинистской секции у себя в институте. Зимой он вырывал у кафедры физкультуры деньги на лыжи, тренировки, походы. Со своей группкой выезжал на глухие полустанки Карельского перешейка, ночевал в снегу, а то среди ночи шагал по целине, отыскивая на карте едва заметные ориентиры. Он требовал денег на дальнейшую работу, завкафедрой физкультуры высмеивал его пыл, говорил, что всё это бесполезно, что от альпинистской секции их института в финскую войну было всего два добровольца. Оська отвечал, что для того, чтобы с толком воевать, надо учиться и тренироваться. И он тренировался, он хотел быть лучшим в Ленинграде по закрытым маршрутам, хотел обогнать непобедимую университетскую команду Всеволода Лозы…

Оськин отряд около месяца бродил по тылам немцев и в начале сентября вернулся в Ленинград. Потеряли двоих.

Что-то долго не пишет младший братишка! Мама пишет, сестра тоже, а он… Севка снова написал сам, не дождавшись ответа:

«Дорогой братан!

Что-то ты приумолк, надо писать почаще. Вчера слушал сводку Советского Информбюро. Геббельс «сообщил», что немцы уничтожили весь советский флот. Бедный парень, на чем ты теперь будешь плавать?

Скоро я буду в армии, а пока заканчиваю работу. В наших горах мы нашли как раз то, что искали. Работы сейчас до черта, но мы стараемся не затянуть.

Самые знаменитые мои приключения — переезд на лошади через Девлех. Лошадь снесло течением, я грохнулся в воду, но конь вытянул меня на берег, потому что одна моя нога запуталась в стремени. Но всё это мелочь и пустяки.

Болит душа за родных и за родную землю. В тяжелую минуту вспомнил, что я тебя люблю как только можно любить единственного брата. Сочинил тебе песенку: