В Ашхабад эвакуировались опытные русские режиссеры и балетмейстеры. Они помогли поставить первый туркменский балет «Алдар Кесе». Тоушан рассказывала Маше, как это было трудно. Создали балетную студию, обучали девушек. Как ни странно, у туркмен никогда не было танца. Литература была богатая: поэзия и проза — дестаны, в которых стихи чередуются с прозой. Музыка была, было выразительное искусство ковроделия. Не было живописи, — не допускала мусульманская религия, и не было танца.
Либретто «Алдара Кесе» было построено на приключениях героя народных рассказов, весельчака и забавника, любителя всевозможных проделок. Балет удался, — в музыке, в танцах, в декорациях и костюмах было передано нечто такое, что заставляло верить: балет туркменский. И пантомима была в нем, — она свидетельствовала о том, что постановщики хорошо знали и понимали особенности национального характера.
Тоушан пригласила Машу на премьеру, сама принесла ей билеты. Была она там без мужа, сказала — занят сегодня на репетиции.
Когда выходили из театра, Тоушан прикоснулась к руке Маши и тихо сказала:
— Обратите внимание на девушку, вон на ту. Она из хора. Запомните ее, я объясню потом.
Девушка туркменка была в синем шевиотовом европейском костюме. Точеная фигурка, смазливое круглое личико. Красота туркменок строга, а эта девушка показалась Маше именно смазливой.
— Что же вы хотели сказать мне, Тоушан? — напомнила Маша, когда они вышли из театра.
— Мария Борисовна, не надо. Я сделала ошибку. Простите меня, но сейчас не надо. Разрешите мне ответить позднее, в другой раз.
Тоушан так и не сказала ничего больше, а напоминать Маша постеснялась. Видеться им удавалось очень редко, — заняты были обе дальше некуда.
Маша не встречала ее подолгу. Шел уже третий год замужества Тоушан.
Однажды вечером они встретились на улице.
— Я теперь у сестры живу, — сказала Тоушан просто. — И дочка с нами. Я ушла от него, хотя мы и не развелись.
Маша горестно ахнула.
Женщины зашли в булочную купить хлеба.
У кассы стояла стройная молодая туркменка со смазливым личиком.
— Вот любовница моего мужа, — сказала Тоушан громко, но совершенно спокойно, чуть поведя глазами, будто указывала на вещь.
Девушка пригнула голову, метнула негодующий взгляд. Что ей было ответить!
И Тоушан больше ничего не добавила.
Однажды в субботний вечер она пришла к Маше и рассказала ей о горьких своих делах. Рассказала она и о том, о чем редко рассказывают посторонним, — о тайном ночном разговоре двух сестер.
…Сестры лежат на кошме рядом и не могут заснуть. Маленькая дочка Тоушан спит в стороне, отдельно. Спит спокойно, безо всяких тревог.
— Если б даже он не изменял мне, я и так в конце концов ушла бы от него, — говорит Тоушан сестре, худощавой скуластой женщине с длинными тощими косами. — Этот человек признаёт только самого себя. Моя жизнь, мои интересы ему чужды.
— Ушла бы от мужа! Что ты говоришь! А ребенок?
— Ушла бы. Ребенка жаль. Может, я тянула бы, не спешила уйти, терпела бы несколько лет… Это пустой человек. Природа дала ему редкого устройства глотку, красивый голос. Но забыла дать многое другое. Это человек ничтожный. Лиши его голоса — и он ничего не будет значить. А к женщинам слаб, ты же знаешь.
— Они сами лезут к нему, сами искушают.
— Пусть сами. Но не его же одного искушают. Сейчас война, мужчин меньше стало. Однако не каждый бросается так охотно навстречу первому попавшемуся искушению.
— Конечно, я не ты, я бы за такого мужа держалась всю жизнь. Красивый. Деньги домой несет. А что он ухаживает за многими — ты старайся не замечать. Всё равно домой придет.
— Может, я и могла бы не замечать. Но вот он пришел домой. Побыл со мною, а в душу мою не заглянул. Его просто раздражает, что у меня есть своя внутренняя жизнь, свои интересы. Он их совершенно не понимает. Значит, что? Значит, примириться с тем, что муж — это вывеска для дома: люди не осудят, замужняя, и у ребенка есть отец. Так?
— А хотя бы и так. Мужчины же мирятся с этим. Вон у Мухтара жена: красивая, послушная, дом хорошо ведет, а ведь дура дурой, Мухтар — ученый, даже я, полуграмотная, понимаю, умный человек, а она книжек и в руки не берет. И ничего, живут.
— Мужчине меньше нужно. Так многие живут. А мне, женщине, недостаточно иметь мужа вроде таких жен… Муж глупее, чем ты сама? Не могу! Мне надо сознавать, что я с человеком живу, а не с красивой обезьяной… Нет, не потому, что муж — властелин и непременно должен быть умнее и сильнее жены. Нет, но чтобы и для души…
— Заучилась ты, Тоушан… Подумай хорошенько, пока еще развод не оформили. Живи как все.
Тоушан не ответила. Сестра не поймет. Вовсе она не заучилась. Что же поделать, если человек живет и телом и душой одновременно? Если бы только телом!
— Я решила с ним разойтись. Окончательно решила. Но прежде чем подать на развод, надо кое с чем покончить. Я снова беременна.
— Ты! — Сестра радостно поднимается, опираясь на локоть, смотрит на Тоушан и нежно целует ее.
— Это ничего. Я уже узнавала: по состоянию здоровья комиссия разрешит мне сделать аборт. Вот покончу с этим, тогда и займусь разводом.
— Ни за что! Не смей!
Сестра вскочила на постели, она в тревоге, в гневе.
— Ты так со мной не говори, — строго отстраняет ее Тоушан. — Приказы на меня не действуют. Решила — и сделаю.
— Тоушан, милая, душа, отдай мне ребенка! Прошу тебя, умоляю: роди и отдай.
— Ты сошла с ума.
— Отдай! Ты же знаешь, у нас в народе это всегда было принято. У одних родятся дети, у других нет. Подарят новорожденного, — он и не знает об этом, он и зовет матерью и отцом тех, кто его растит.
— Ты сошла с ума.
— Отдай, прошу тебя! Я так хотела детей. У нас с мужем их не было, теперь убили его, я некрасивая, замуж второй раз не выйду — вон сколько девушек без женихов, не то что старух, как я! Роди и отдай, пусть он моим будет, на меня и запишем.
— Дурочка. Роди… А потом его грудью надо кормить; ты, что ли, кормить будешь? У тебя же молока нет.
— Буду! Как только ты мне его отдашь, у меня и молоко в груди заиграет, появится сразу! Увидишь, Тоушан, душа! Не убивай его!
Они не заснули в ту ночь. Горячий, страстный шепот сестры стоял в ушах Тоушан весь следующий день. Как она упрашивала! Она готова была ноги Тоушан целовать, только бы та ребенка оставила, только помогла бы ей хоть так узнать материнство.
Тоушан ничего не обещала. И теперь из вечера в вечер она ложилась спать почти со страхом, ожидая, что сестра снова продолжит свои атаки. Ожидания оправдывались. Не выдержав, Тоушан однажды прикрикнула на нее. Сестра замолчала, но и молча она просила. Это было невыносимо.
Рассказывала Тоушан об этом Маше страшно волнуясь.
— Вот так, Мария Борисовна, даже сама не знаю, как поступить. Я-то решила, а вместе с тем… Одна у меня уже растет, а если двое будет.
Легко ли давать советы в таких случаях!
— Чужую беду руками разведу, к своей беде ума не приложу, — сказала Маша грустно. — Самой тебе придется решать.
Молчание. Долгое, затянувшееся.
— В женщине эгоизма маловато. Нет, что я говорю, слово не то, — продолжала Маша. — Женщина себя меньше осознаёт как отдельного человека, а больше как человека для других — для детей, мужа, родителей. Между тем, сознание своей личности — дело необходимое, женщинам же его подчас не хватает. Не эгоизм это, а другое. Ну, например, я знаю такого человека: живет молодой ученый, помешанный на своей науке. Любовью пренебрегает, семьей, радостями жизни. И сквозь все препятствия прорубает свой нелегкий путь, как ледокол во льдах Арктики. Надо понять и решить, что для тебя главное в жизни. Ничего, что я говорю «ты»?
— Говори!
— Ты человек талантливый, незаурядный сама знаешь. Но талант — это только возможность. Его проявить надо. В трудах.
— Люблю очень литературу. Пушкина люблю. А еще больше — нашего Махтум-Кули.
— Тогда ничего не бойся. Сестра пускай с дочкой твоей возится, ей забот и без второго ребенка хватит. А ты иди в науку, врубайся, как ледокол во льды. Разве это не здо́рово — показать, на что способна туркменская женщина в науке! Нет, это не эгоизм, это другое, только я слова не подберу. Держись, Тоушан, ты не одна на белом свете. Будет трудно — приходи в любое время. И не называй меня по отчеству и на «вы», я же тебя старше всего-то на каких-нибудь восемь лет.
