Будем чуточку умнее…

И я сказал это вслух. И ничего не произошло.

Но смешно было бы надеяться, будто что-то может измениться так внезапно. Годы, годы, годы работы. Годы беспомощной надежды, которую нечем поддержать. Нет другого пути.

Мне вдруг стало завораживающе легко. И я пошел к столу, чтобы попросить еще кофе, потому что надо было работать. Впереди одна лишь ночь. Следовало точно сверить его и мои расчеты и объяснить все расхождения, какие найдутся, чтобы ни у кого не могло остаться сомнений. И еще — хотя бы приблизительно посчитать, насколько повышается вероятность спонтанной биолизации в галактиках при максимально возможной, пусть пока идеально-абстрактной, активности ядер. Посчитать, когда происходили аналогичные выбросы и где теперь исторгнутые ядрами потоки. Чтобы было что сказать Совету и человечеству, кроме покаяний и оправданий. Надо спешить. Этого хватит до самого утра, а если я не успею или напутаю, ошибусь, я отложу старт и начну сначала.

Это великий рассказ.

Он действительно был написан в марте 78-го, а в январе 79-го Роман Подольный, светлая ему память, уже опубликовал его в «Знании — силе». Это была МОЯ ПЕРВАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!!

А в том же 79-м он вышел в составленном Вл. Гаковым сборнике «НФ» № 21. Это была МОЯ ПЕРВАЯ КНИЖНАЯ ПУБЛИКАЦИЯ!!!

Помнится, вскоре после выхода сборника мы с составителем обменялись экземплярами, начертав друг другу дарственные надписи. Что я написал — давно испарилось из моей памяти, а вот на развалившемся на отдельные страницы экземпляре, который стоит у меня на полке, до сих пор различимы строки: «Дорогому дебютанту-автору, сексуальному неврастенику, другу от дебютанта-составителя, сексуального неврастеника, друга в надежде на развитие всего вышеперечисленного. М. Ковальчук».

Миша! Если каким-нибудь чудом в твои руки попадет эта книга — официально заявляю: я все помню, по-прежнему тебе благодарен и очень жалею, что из-за прекращения моих некогда частых и долгих житий в Москве мы как-то потеряли друг друга… Стыдно сказать — виделись в последний раз осенью 91-го, на похоронах Аркадия Натановича…

В аспирантские времена и пару лет после оных я действительно бывал в Москве долго и основательно. У одного знакомого моего отца (по их родной деревне в Подмосковье) была своя комнатушка в коммуналке в Малом Каковинском переулке, на втором этаже — места знатные, рядом со Смоленской площадью (этим краям я, как сумел, поклонился в «Деле победившей обезьяны» Хольма ван Зайчика). Сам знакомый там почти не жил, и потому выдал мне ключи, с которыми я уезжал из Москвы, когда хотел, и приезжал, когда хотел, и жил, сколько хотел. А дел у меня там было много — я по месяцу, а то и более, работал в столичных библиотеках, потом и защищаться приезжал в Москву — на всякий случай, подальше от Питерского КГБ… Славный владелец комнатушки в середине 80-х почил, и с той поры наведываться в столицу мне стало гораздо неудобнее; потом началась дороговизна билетов, помноженная на полное безденежье, почти нищету, первой половины девяностых; да и дел, в сущности, не стало — теперь хватает изредка заскочить на полдня, и все.

Жаль…

Замысел же рассказа возник во время небольшого спора с Борисом Натановичем Стругацким. В ту пору у любителей возвышенных материй было на слуху столкновение мнений Лема и Шкловского: одиноки мы во Вселенной или нет. Шкловский, пересмотрев свои прежние взгляды, утверждал, что одиноки. Борис Натанович, как я теперь понимаю, умело и тактично подзадоривал нас, недоумевая: вот ведь две равноправные точки зрения, но почему-то одна стократно отыгрывалась в фантастике, а на другую фантасты практически не обращают внимания. Я тут же клюнул: мол, легко, приятно и плодотворно размышлять и писать о том, что ЕСТЬ, — но как писать о том, чего НЕТ? И Борис Натанович мигом подсек, сказав: а вот вы и попробуйте придумать, как об этом можно написать.

И я придумал. И написал.

Украшенные тончайшей резьбой палисандровые двери беззвучно распахнулись. Расслабленный утреннею негой Жермен Орфи де Плере нехотя повернул голову и раздвинул полог над постелью.

— Утренняя почта мсье барона, — возвестила змея и осторожно поставила золотой поднос на столик у изголовья.

— Благодарю, голубушка, — отозвался Жермен. Голос его был скорбен и тих.

«…Вы совершили чудо! Все, что до сих пор нервировало меня, мучило, повергало в трепет, ставило неразрешимые вопросы передо мною ежедневно, ежечасно, все проблемы, которые не давали мне жить, исчезли без следа! Я снова спокойна, словно в детстве. Я поняла: если не можешь чего-то понять, оно как бы не существует. Если не можешь чего-то сделать, этого делать не надо…»

«…Ваша деятельность устраивает нас. Мы приветствуем ее и охраняем ее. Вы не знаете, кто мы, но вы можете полагаться на нас. Наше сотрудничество благотворно воздействует на духовное здоровье нации. На Ваш счет в Лионском банке перечислено еще тридцать тысяч франков. Ваши друзья».

Барон пожал плечами.

«…Вы волшебник. С тех пор как я прошел курс лечения в Вашей клинике, я вновь живу. Не могу не выразить Вам свою крайнюю признательность. Я стал полноценным человеком, перестал бросаться в крайности, я спокоен в этом сумасшедшем мире. Я вновь нашел работу, ко мне вернулась жена, и у нас наконец будет ребенок, — теперь я уверен, что смогу его обеспечить…»

Жермен вздрогнул и выронил письмо. Затуманенный взор его сам собою потянулся к картине, с которой, улыбаясь, смотрела она.

Юная, как всегда. Открытая его жаждущим глазам, на поляне в их милом саду, где Жермен впервые увидел ее, среди танцующих фавнов и нимф, среди цветущих яблонь — озаренная, пронизанная незаходящим солнцем кисти Рафаэля, Дали…

— Горячий шоколад мсье барона.

Жермен позавтракал, затем ему помогли одеться. Занавеси на окнах он отодвинул сам — он любил запах пыли, которую выбрасывала при малейшем прикосновении древняя ткань. Плотные, светящиеся в лучах солнца струи матерински обняли Жермена, медленно клубясь в темном воздухе. Снопы света ударили из узкого стрельчатого окна, цветные пятна упали на драгоценный паркет, в щелях которого пробивался бледно-зеленый мох.

— Карета мсье барона! — чуть слышно донеслось со двора, и сейчас же голоса, передавая крик друг другу, потянули его по винтовой лестнице донжона, по анфиладам затененных комнат — сюда.

— Сегодня я приеду с дамой.

— Я позову могильщика, мсье барон.

— Твои зубы в порядке?

— Как всегда, мсье барон.

— И яд?

— И яд.

— Только ради бога, не сделай ей больно.

— Как всегда, мсье барон.

Жермен вышел из спальни. Мимоходом погладил огромного паука, примостившегося в углу за дверью, и тот долго провожал Жермена преданным взглядом, мерно раскачиваясь на просторной тугой паутине, потревоженной движением баронской руки.

Он миновал вереницу безлюдных тихих комнат, вышел на лестницу. Высокий свод терялся в сумрачном тумане. Далеко внизу мерцал камин, тускло отблескивали алебарды, безмолвная нежная плесень покрывала валуны стен и смутно, влажно светилась. Жермен неторопливо спускался, в лицо ему веял теплый ветер, возносящийся над камином, пламя которого разгоралось все ярче по мере приближения Жермена и наконец полыхнуло ему навстречу голубым неземным светом. На миг проступили устремленные в бесконечность древние стены, причудливые стеллажи с фолиантами, ретортами, черепами, затканными паутиной и пылью, тяжелые висящие цепи. С сухим треском, надломившим гулкую тишину, встрепенулись искры, эхо долго перекатывало звук по ступеням, дробило; Жермен уже выходил из зала, а нескончаемый шелест еще летел из бездонного мрака. Подле двери в людскую Жермен совсем замедлил шаги, вслушиваясь в чистый девичий голосок, грустно напевавший старые слова: