— Двадцать девять.

Федор присвистнул.

— Старичок… — Обернулся к команде: — А может, скажем, что двадцать три? Все равно двадцать девять ему ни одна собака не даст.

— Вот еще, врать. Скажем как есть. Вечером свободен?

— Свободен, — кивнул Мэлор.

— У нас с монтажниками матч-реванш. Хочешь запасным?

— Хочу.

— Я бы еще пообстрелял, — ревниво сказал мулат, и тот, что разрешил Мэлору встряхнуться, ответил:

— Само собой. Времени вагон.

Мулат легко сорвался с места и, выбивая из площадки тугие облачка лимонной пыли, побежал к мячу с кровожадным криком:

— Угловой! Угловой!

— Радио с Трансплутона. Корабли возвращаются с Терры.

— Корабли? — переспросил Астахов, делая упор на множественное число.

— Да, — ответил секретарь. — Точное количество пока не определено, но несколько десятков сразу.

— Ну что же это такое творится… — с тихим отчаянием проговорил Астахов. — Ничего не понять… — И принялся грубо растирать ладонями лицо.

Он практически не спал уже третьи сутки — работы по океанам было выше головы. А тут еще такие сбои в графике движения звездолетов. Ничего, подумал он, подбадривая себя, справимся, где наша не пропадала. Справимся. Во что бы то ни стало надо справиться, другого выхода просто нет.

Завод законсервировали. Сколько сможем, столько вывезем на Терру, все равно она как нельзя кстати оказывается, остальных попробуем прокормить в Северном полушарии здесь. Часть Северного полушария, возможно, удастся спасти. Даже почти наверняка.

Терра. Что у них там еще с отправкой порожняка? Такая пауза. Теперь идут эскадрой. Самодеятельность какая-то, наверняка идиотская. Как неудобно, что пришлось начинать без связи. Этот Саранцев так ни черта и не сделал, только зря хвалился. Чем он так приворожил покойного Ринальдо? Связи нет и, видно, не скоро будет.

Просто-таки одно к одному, кавардак. Ладно, что делать. Во что бы то ни стало мы справимся с чем бы то ни было…

Он постоял еще несколько мгновений, собираясь с мыслями, а потом вяло двинулся к столу, потому что пора было составлять суточную сводку для Совета.

Чжуэр шел первым, и отдельно от слитно прокатывающегося по громадному залу шороха шагов тех, кто следовал за ним, резко поскрипывали его высокие ботинки.

Прозрачные двери лифта, подождав, беззвучно съехались за спиною Бекки. Щурясь от яркого света, заливавшего зал ожидания космопорта, Бекки несколько секунд стояла неподвижно, потом почти побежала Чжуэру навстречу — от волнения и ужаса у нее подгибались ноги.

— Мэлор! — выкрикнула она, задыхаясь. — Мэлор Саранцев! Мне сказали — вы должны знать…

Чжуэр остановился. И остановилась компактная группа за ним. Лицо Чжуэра было презрительно непроницаемым.

Теперь, когда у него на глазах скользнуло в могильную бездну черной дыры едва не полтора миллиона людей; когда его познакомили с текущей экологической обстановкой на Земле; когда ему рассказали о кончине Ринальдо, он знал твердо цену гуманистам — они умеют только ошибаться да жертвовать собой. Почему так? От непоследовательности, от половинчатости? Оттого что они всегда хотят, как говорится, и на дерево залезть, и штаны не порвать? Оттого что они не столько делают дело, сколько на каждом шагу, по любому поводу решают гамлетовские вопросы, от которых у любого нормального человека давно уже скулы сводит с тоски? Или оттого что каждый из этих хилых праведников слишком занят собой и своей исключительностью и в глубине души считает вполне праведным лишь самого себя, а в других не видит высоких порывов, приписывая их либо наивности, либо тщеславию, либо политическому маневру?

Разобраться в этом — дело психологов. Дело Чжуэра — с этим покончить. Быстро и жестко. Если понадобится — силой. Времени на болтовню и на ошибки уже не осталось.

— Мэлор… — едва слышно выдохнула Бекки. Она еще надеялась.

Твердо глядя ей в глаза, Чжуэр точным скользящим движением поднял руку и снял фуражку — в просторной тишине скрипнули тугие ремни, крест-накрест перечеркнувшие забронированную глухим комбинезоном широкую грудь.

Откуда-то сбоку почти на цыпочках подошел Варош и, наклонившись к уху Чжуэра, тактично понизив голос, но даже не глядя на рыдающую рядом женщину, произнес:

— Заседание Совета в шестнадцать часов. Ваш доклад поставлен первым.

Чжуэр сдержанно кивнул и надел фуражку.

С этой повестью многое связано.

Главное описано достаточно пространно в статье «Кот диктует про татар мемуар». Повторяться нет смысла.

Первый вариант «Доверия» был сделан на зимних каникулах пятого курса, в январе 1976-го. Заканчивался он короткой сценкой, из которой можно было догадаться, что Мэлор каким-то образом стал диктатором на Терре и Чжуэр выполняет при нем те же обязанности, что прежде при Ринальдо. Впрочем, этот вариант был опубликован в начале 90-х в одном из фэнзинов.

Может быть, имеет смысл добавить лишь то, что первотолчок для этой повести пришел опять-таки из литературы. На сей раз им оказалась повесть В. Михайлова «Дверь с той стороны». Снова я (совершенно инстинктивно — иначе, видимо, просто мысль не начинает работать) шел от противного. В первоисточнике дело происходит на корабле, который при аварийном гиперпереходе стал антивеществом и при любой попытке вернуться на Землю неизбежно взорвется сам, да в придачу еще и Землю погубит. Я подумал: а каково в это время на Земле всем друзьям и близким тех, кто улетел на том корабле?

Слово за слово — написалась эта повесть.

Уже одевшись, Алька снова подошел к телефону, и под ногой у него хрустнуло. Это была сухая апельсиновая корка — хозяйка повсюду рассовывала их от моли. Тщательно собрав оранжевое крошево, Алька высыпал его в помойное ведро. Очень не хотелось оставлять после себя грязь. Потом Алька еще раз попробовал позвонить Юле. Едва застрекотал телефонный диск, бабка приоткрыла дверь своей комнаты, чтобы лучше слышать — это получалось у нее беззвучно, профессионально, она только не подозревала, что Алька видит и все, что за спиной. В коридор, к делу и не к делу задрапированный пестренькими занавесками, пахнуло лекарственной старушечьей затхлостью. Алька усмехнулся, отчетливо чувствуя напряженное ожидание хозяйки. Любопытная она была чрезвычайно. Долгие гудки мерно падали в беспросветную пустоту. Забавно, отметил Алька, прислушиваясь к сумасшедшему биению сердца с каким-то отстраненным, болезненным любопытством. Он поглядел на свои пальцы и снова ответил: даже пальцы дрожат. Он решительно повесил трубку. Дверь за его спиной сразу закрылась.

Он вернулся в свою комнатенку. Ни за чем. Постоял у порога, оглядываясь в последний раз. Провел кончиками пальцев по корешкам книг, опять усмехнулся, предвкушая бабкину растерянность. Даже приемник не позволяла включать, старая. Он, дескать, электричество тратит, «а пенсия у меня ма-аленькая…». А за лекарства и продукты, которые покупал ей Алька сверх платы за комнату, деньги и не думала отдавать. Злая бабка, заключил Алька напоследок, но без обычного раздражения. А как она отчитывала Юлю, решившуюся однажды позвонить! Юля… Я пропал, пропал, подумал Алька с веселым, бешеным отчаянием.

Ему снова вспомнилось, как отец водил его смотреть на казнь. Налетавший не больше десятка парсеков юнец, инспектируя один из нижних комбинатов, позволил себе преступную доброту действием по отношению к ребенку касты Производящих. Алька навсегда запомнил радужное блистание необозримых фестончатых зданий и темную громаду Обелиска посреди вознесенной над городом площади — стремительную, грозную, угловато вломившуюся в небо. Выше нас — только небо, говорил отец, наше небо… Отец. Он погиб всего семь лет спустя, где-то в своем небе, и Генеалогическое управление было даже не в состоянии указать звезду, возле которой пресеклась его жизнь…