А за государство — категорию столь ценную для нашего, извините за выражение, менталитета еще со времен зажатой в кольцо иноверческими державами Византии? Тут остается переживать только то, что государства нет. Это не фраза. Государство существует лишь в той степени, в какой оно осуществляет на роду ему написанные функции: оборонительную, правоохранительную, регулирующую. Не буду отвлекаться — хотя очень хочется, уж больно накипело — разбирая, насколько каждая из них выполняется Россией — наконец-то свободной, наконец-то независимой от Украины с ее исконно украинским Крымом, от Казахстана с его знаменитой целиной… Можно только догадываться, как эти края мешали в свое время Бурбулису: ни зарплата, ни жилплощадь от них не увеличиваются, а хлопот из-за них полон рот. Не меньше, чем у Ельцина из-за Горбачева. Вот оба и освободились разом. А мы теперь празднуем.

И в то же время те, кто искренне переживает все эти, мягко говоря, несообразности и честно, в меру своих интеллектуальных способностей, ищет пути их преодоления, лишены всякой возможности в очередной раз взвыть «пусть сильнее грянет буря!» — в отличие от разнообразнейших групп и группочек рвущихся к власти демагогов, никем, кроме себя, не взволнованных, но зато, пользуясь выражением Стругацких, прекрасно знающих, с какой стороны у бутерброда масло, и от бесноватых стариков и старух, переживающих всей душой, но зато не видящих дальше собственного носа. Лишены, ибо, во-первых, прекрасно знают, что творят и чем кончаются у нас бури. И, во-вторых, ибо не знают, что бы такое принципиально новое предложить всем взамен. Разумной альтернативы эволюционному, по крупицам, шажочками выправлению несообразностей нет.

Ох, да конечно, хорошо бы взять и в одну ночь расстрелять всех преступников! Как об этом мечтал еще в 60-х настоящий мужчина Иван Антонович! Ничего не мог с собой поделать, мечтал. «Страшные неизвлекаемые ножи торчали из скрюченных тел. Ген Ши и Ка Луф понесли заслуженную кару… Наказаны смертельно еще двадцать главных виновников… Вы не представляете, сколько накопилось у нас человеческой дряни за много веков истребления лучших людей, когда преимущественно выживали мелкодушные приспособленцы, доносчики, палачи, угнетатели! Мы должны руководствоваться этим, а не слепо подражать вам (не одобряющим террора землянам из светлого будущего — В.Р.). Когда тайно и бесславно начнут погибать тысячи «змееносцев» и их подручных — палачей «лиловых» — тогда высокое положение в государстве перестанет привлекать негодяев» («Час Быка»). «Я могла бы убивать всех, причиняющих страдания, и тех, кто ложным словом ведет людей в бездну жестокости, учит убивать и разрушать якобы для человеческого блага. Я верю, будет время, когда станет много таких, как я, и каждый убьет по десятку негодяев. Река человеческих поколений с каждым столетием будет все чище, пока не превратится в хрустальный поток» («Таис Афинская»).

Но раз за разом, с железной закономерностью, исключающей все иные варианты, уже через пять минут после объявления очередной очистительной бури расстреливать начинают как раз те самые преступники, те самые приспособленцы и доносчики, от коих так хотелось, и так следовало бы, очиститься. Чтобы думать, будто вот наконец настало время, когда очищение сложится иначе, надо рехнуться. Или очень уж хотеть от кого-то конкретно избавиться под шумок — от соседей по коммуналке, от любовника жены, от конкурента…

Фантастика в очередной раз оказалась уязвимее многих иных видов искусства. Ровно в той степени, в какой парализовано разрывом социальных связей и рассыпанием общества коллективное Сверх-Я, ровно в той степени, в какой расколоты и раздроблены образы того, каким общество хочет быть, и того, каким общество быть не хочет, того, как достичь желаемого, и того, как избежать нежелаемого, — фантастика лишена прежнего, в течение десятилетий бывшего основным, смысла своего существования.

Затруднительность текстуального построения хоть сколько-нибудь приемлемого эмоционального единства усугубляется еще и тем, что в мозгу пусть даже порядочных людей продолжают искрить — иногда осознаваемо, чаще же только для окружающих заметным образом — вековечные сшибки, полярности и разломы; никуда от них не деться за десять, тридцать, сто лет. Пример навскидку — ну, скажем, прекрасная песня «Офицеры», действительно воодушевляющим образом точащая из слушателей живую слезу. Но: «Офицеры, россияне, пусть свобода воссияет, заставляя в унисон звучать сердца». Отдавал ли себе отчет автор текста песни, что свобода не может заставить, а если она заставляет (я уж не говорю про «унисон», который искать нужно скорее где-нибудь на плацу, во время факельного шествия), то она уже не свобода? «Свобода» — это понятие, с радищевских и пушкинских времен прилетевшее к нам как смысловой антоним и ценностный соперник прогнившему самодержавию. А «заставить», если заставляют делать то, что считается в данное время ценным и надлежащим, — это просто как вывих вправить; это наше, глубинное, абсолютно естественное, ведь мы все — одно тело, да еще единое с самим Христом… А вот — поставлены рядом.

Мелочь, конечно. Но сколько таких мелочей происходит по стране ежесекундно! И потом, хорошо, если только песня. А коль дойдет до дела? Ах, тебя свобода не заставляет звучать в унисон? Значит, ты враг свободы? Вяжи его, братва!

В силу этой массы факторов фантастике все больше приходится переключаться на индивидуальную беседу, на поиск контакта со структурами психики отдельно взятого индивидуума, в конечном счете — эмоциональную и адаптивную подпитку индивидуальных чаяний и отвращений.

Это кардинальным образом меняет ее облик.

Но отнюдь не отменяет ее. Похоже, даже расширяет спектр ее возможностей.

Во-первых, новое дыхание получает исстари существовавшее направление, в той же мере, что и обычный реализм сосредоточенное на овеществлении индивидуальных желаний и страхов — всегда, в любой социальной ситуации, прущих из индивидуального подсознания. Реально существующее общество не становится здесь персонажем и присутствует, как легко и однозначно узнаваемый фон — но переживания одного человека, будучи материализованы текстом, вырастают в самостоятельные, а подчас и эмоционально доминирующие образы. Типичные фэнтези пополам с хоррором — гоголевские «Вий» или «Страшная месть». Типичный фантастический реализм — гоголевский же «Портрет», «Метаморфоза» Кафки, «Южное шоссе» Кортасара. Серьезных произведений, продолжающих эту традицию, именно в последние годы у нас появилось немало — но я специально не буду никого и ничего называть, чтобы не уклоняться в мелочные разборы отдельных вещей; практика показывает, что обращаться имеет смысл лишь к тем, кто и сам думает так же, как ты, только сформулировать еще не успел, а кто думает иначе — того не убедишь никакими примерами.

Никто не исключил, разумеется, и возможности создания текстов, апеллирующих к неким переживаниям, общим для некоей своей изоломикрогруппы — прекрасный термин Лема-Брускина, день ото дня становящийся все более актуальным. Просто очень уж велик тут риск сорваться в сермяжную злободневность, в сиюминутность, как правило пагубную для литературы. Очень страшно поставить последнюю точку и вдруг сообразить, что оказался создателем беллетризованной программы «Выбора России» или ЛДПР; впрочем, кто когда-нибудь слышал или читал их программы в связном виде? К тому же фантастическая литература знает по крайней мере один пример, доказывающий, что сиюминутность пагубна для нее не фатально, и пример не хилый — «Божественная комедия». Кто такие гвельфы, кто такие гибеллины, вряд ли вспомнят неспециалисты; а кто такой Данте, знает каждый мало-мальски образованный человек, даже если самого произведения не читал.

В последнее время появилось несколько поразительных произведений — и в жанре сказки, и в жанре фэнтези, и в жанре квазиклассический НФ, — использующих своеобразный, только фантастике доступный прием. Он дает подпитку структурам индивидуального Сверх-Я не по методу «от противного» — то есть чисто психоаналитической нейтрализацией подсознательных комплексов и страхов посредством нахождения их словесных адекватов, а по методу «подобное подобным» — то есть прямой эмоциональной стимуляцией. Тем или иным образом автор ухитряется ненавязчиво пояснить читателю, что все нижеописанное — вранье. И затем в меру дарования совершенно свободно и непринужденно сеет Разумное, Доброе, Вечное: человек есть любовь; простить можно все; и в рубище почтенна добродетель… И вот забавный психологический трюк: именно изначальное саморазоблачение сразу снимает недоверие, которое в нашей ситуации, при нашей раздраженности и перекормленности красивыми словами, начали бы вызывать переживания и поступки персонажей, проросшие из этих вечных истин. Сопереживание воодушевляющему вранью, когда оно само, фактически, себя так называет, парадоксальным образом облегчается, а следовательно, облегчается выполнение этим враньем своих социально-психологических функций. Только очень важно тут соблюдать меру, иначе легко сорваться в инфантилизм, который просто-таки убийствен. Вся дамская литература, все эти Виктории Холт и Барбары Картлэнд, есть, в сущности, предельно инфантилизованная фантастика именно такого рода, просто с ярко выраженной туалетной надписью «Ж»; впрочем, по Майе Каганской надпись эту следовало бы, вероятно, понимать как «Для жидов». Ах, какие грязные в России для жидов туалеты! Уж, наверное, не то, что для махровых — там, где «М». Но «Ж» туда путь заказан…