Когда я посмотрел в сторону черного «Мерседеса», тот уже развернулся на стоянке и пропал из виду за кладбищенской стеной. А я отбросил свои мысли. Напридумываю вечно. Что делать человеку из моей лавки на Чепмангатан аж здесь, в Вибю? Наверное, это был какой-нибудь местный похоронный агент, приезжал по делу в церковь перед похоронами. Они так и должны выглядеть — бледные, мрачные, с черными глазами. Представители смерти на Земле должны перемещаться на черных «Мерседесах». Так что все было в полном порядке.

Через четверть часа мы свернули во двор перед усадьбой Банка; сначала я на моем стареньком «Опеле», затем она на своем потрепанном «Саабе». Дом стоял на горке неподалеку от озера, а прямо напротив, за зеленеющими кронами деревьев, возвышалась кирпичная крыша дома моего детства. Солнце шло к закату, отражаясь в спокойном озере. Ласточки низко носились над подстриженной травой лужаек рядом с древним дубом, стоявшим наподобие символа незыблемости посреди широкого, засыпанного гравием двора. Дом сдержанной классической архитектуры был красным, с черными углами, с пристройками под общей, ломаного контура крышей; имелось и два флигеля в том же стиле.

— Как красиво, — сказала моя спутница и подошла ко мне. — Какой-то безумный шарм.

И я был с нею согласен: шарм, соседствующий с упадком. Последнее заметно ощущалось, стоило только поближе присмотреться. Краска облупилась, оконные рамы следовало бы поменять, как и многие старые кирпичи. Дымовые трубы тоже выглядели изрядно послужившими и вызывали сомнение. Здесь Андерсу предстояло основательно поработать, и стоить это будет немало.

В этот момент распахнулись широкие двери, и к нам с распростертыми объятиями вышел Андерс.

— Добро пожаловать в Бакку! Добро пожаловать ко мне домой. Впервые за двадцать лет после того, как мы отсюда уехали, я снова могу это сказать. Молодцы, что нашли дорогу. Не ты, Юхан, а Барбру — она ведь здесь никогда не была, а моя схемка, боюсь, была слишком приблизительной.

И он спустился с широкой каменной лестницы, чтобы обнять нас. Мне вдруг пришло в голову, что так и не знаю имени девушки, мы друг другу не представились.

— Юхан Хуман, — сказал я и протянул ей руку. — Юхан Кристиан Хуман.

— Господи, до чего же я бестолковая. Даже не сказала, как меня зовут. Я так обрадовалась, что нашла помощь.

— Это Барбру Лунделиус, — сказал Андерс и снова обнял ее с такой сердечностью, что я засомневался — только ли образцы обоев и краска XVIII века связывали их.

— Вообще-то, Барбру — мой ассистент и моя правая рука, несет на себе бюрократические обязанности и заполняет все формуляры, в которых я ни черта не смыслю.

В конце длинной липовой аллеи, ведущей к дому, длинно и беспрерывно просигналили. Между деревьев катил сверкающий темно-красный «Порше»; он въехал на горку и остановился между моим «Опелем» и «Саабом» Барбру. Наши машины выглядели бедными деревенскими родственниками рядом с этим хромированным стремительным зверем. Открылась дверца, и из машины выбрался долговязый человек лет сорока. Одет он был в джинсы и футболку, на которой спереди большими буквами было написано: «Занимайтесь любовью, а не войной»; на спине картинка изображала пару носорогов, занимавшихся как раз тем, к чему призывал текст. Они были похожи на врезавшиеся друг в друга локомотивы. На ногах у прибывшего были белые кроссовки без носков, расческа, казалось, давненько не бывала в его темных волосах. Он был похож на ученика во время каникул, на этакого слегка перекормленного школьника, позволяющего себе слишком много пиццы и хрустящего картофеля. Несмотря на улыбку, на его лице лежал отпечаток недовольства, это было выражение скрываемой зависти, которое он безуспешно пытался подавить.

— Доцент Нерман, — представил его Андерс, — Гуннар Нерман. Мой основной конкурент на пост директора Шведского музея.

— Брось ты, — сказал доцент и улыбнулся нам. — Ты же знаешь, что Кубертен говорил по поводу олимпиад. Пусть победит сильнейший.

— Нет, он такого не говорил, — вставила, Барбру. — Кажется, что-то вроде: главное — не победа, а участие?

— В таком случае я отлично подхожу, — засмеялся Гуннар Нерман. — Я участвую, а Андерс побеждает.

— Еще не известно, чем все кончится. — Андерс улыбнулся. Но кто бы ни выиграл, этот поезд не последний.

В дверях появилась пара — мужчина и женщина. Неравная пара. Мужчина выглядел почти вдвое старше нее, мог сойти за отца. Он был похож на профессора — слегка сутулый, с проседью, с дружелюбной улыбкой и веселыми глазами под очками в золотой оправе. Его спутница была одета в легкое воздушное летнее платье бирюзового и белого цветов, она была загорелой, и длинные темные волосы плясали по ее плечам при внезапном ветерке с озера.

— Не делите шкуру неубитого медведя, ребята, — провозгласил профессор и шутливо погрозил пальцем. — Рано хороните старика, над останками будете биться не раньше, чем через полгода.

Андерс и Гуннар рассмеялись, но как-то принужденно.

— Как ты, наверное, понял, мой обожаемый шеф и его юная жена оказывают нам честь. Профессор Лундман, Свен Лундман, и Элисабет. А единственный, кого вы здесь не знаете, — Юхан Хуман, он с той стороны озера. Из вон того старинного дома, крыша которого видна над деревьями.

— Приятно встретить человека, который трудится на земле. — Элисабет Лундман улыбнулась и крепко, решительно пожала мне руку. Ее муж кивнул.

— Вы занимаетесь сельским хозяйством, я так понимаю? — Он вопросительно посмотрел на меня.

— Если бы. Нет, боюсь признаться, я халтурю в той же отрасли, что и вы все.

— Юхан торгует антиквариатом, — сказал Андерс. — Он на стороне противника, из тех стервятников, что тащат у нас из-под носа хорошие вещи, место которым на самом деле — в музее.

— Это еще как сказать. Я слышал, что запасники всех музеев забиты бюро в стиле рококо и густавианскими письменными столами, которые пожертвовали старушки. Пожалуй, лучше, когда вещи находятся в обороте, и больше людей может получить от них радость?

— Конечно, это существенный аспект, — сказал профессор Лундман, — но Андерс во многом прав. Уровень цен, к сожалению, поднялся до астрономических высот, а нам на закупки ассигнуют смехотворно мало. Скандально мало.

— Давайте не будем сейчас погружаться в культурно-политические глубокомысленности, — прервал Андерс. — Этого нам и в будни хватает. А теперь пора идти осматривать новое жилье, мое шато.

Мы вошли через дверь с низкой притолокой. Последний раз я был в Бакке много лет назад. Лет двадцать или больше? Это было серым и холодным ноябрьским днем, когда над свинцово-серой водой потемневшего озера дрейфовали чреватые дождем тучи. Родители Андерса вынуждены были уехать. Они окончательно разорились, и его отец объявил себя банкротом. Банкротство, опись имущества, да еще под конец распродажа — как «делу венец», терновый венец страдания. Семья Андерса избегала общения с другими, и я прекрасно их понимал. Видеть, как с молотка уходит твой дом, — не самый радостный в жизни момент.

Зато теперь пригревало вечернее солнышко, было тепло и тихо, воздух наполняло благоухание жасмина, и Андерс с гордостью демонстрировал свой дом. Фундамент был XVII века, однако после пожара в начале XVIII века дом был перестроен в строгом Каролинском стиле. На нижнем уровне располагались просторная кухня, вытянутой формы столовая и небольшой кабинет. На среднем — вместительная гостиная. Почти весь верхний этаж занимал большой холл со спальнями по обе стороны, а на мансарде имелись комнаты для гостей.

— Я собираюсь делать капитальный ремонт, — сказал Андерс, когда мы стояли, каждый с бокалом шампанского, в нижней столовой. Низкие окна выходили на озеро, и последние лучи вечернего солнца освещали просторную комнату.

Как вы видите, прежний владелец «модернизировал» весь дом, настелил веселенький линолеум поверх старых широких половиц. Я их снова открою, отполирую, покрою лаком. И эту клееную фанеру, или что он там прибил к потолку, тоже сниму. Там, под ней, прекрасный старинный потолок, особенно в этой комнате. Ты должен помнить, Юхан. Под этой фанерой — плафонная роспись.