— Откуда они у него появились?

Она посмотрела мне прямо в глаза.

— Я не хочу знать об этом, — тихо произнесла она. — Это меня не касается. К тому же теперь он мертв.

— Наркотики?

Барбру покачала головой.

— Андерс был не таким. Может быть, несколько слабовольным и поддающимся влиянию. Но это другое дело. И хотя он нуждался в деньгах, я не думаю, что он мог заняться таким делом.

— Что значит «заняться»? Ему совсем не обязательно было стоять на Сергельторг и торговать порциями наркотика.

— Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, что можно было лишь присматривать за тем, чтобы все шло, как положено. Чтобы крупные партии были приняты в Швеции и поступали затем по определенному адресу, например. Понимаешь, что я имею в виду?

— Да, понимаю. Но я в это все же не верю.

— По правде говоря, я тоже. Я знал его дольше других. Проблема заключается в том, что это так просто. Слишком просто. Ты кладешь килограмм этой гадости в чемодан и в девяноста случаях из ста просто проходишь через таможню без всяких вопросов, если держишься уверенно и прилетел не из Таиланда или Колумбии. Потом за беспокойство кладешь сотни тысяч крон в карман. Не удивительно, что слабые души впадают в искушение.

— Андерс был слаб не в таком смысле, — сказала она упрямо.

— Ты любила его?

Она кивнула. На глазах снова появились слезы. Большие голубые глаза потемнели и длинные светлые волосы упали на лоб, когда она наклонила голову, вытирая глаза моим платком.

Я не торопясь шел домой тихими улицами и переулками. Бледное небо светилось над крышами. С высоты темной колокольни собора Стурчюркан раздалось десять мелодичных ударов. Несколько молодых кутил, расположившихся на зеленой скамейке на площади перед собором, приветствовали колокольный звон поднятыми винными бутылками.

Я думал о том, что рассказала мне Барбру и о визите Свена Лундмана. Он пытался убедить меня, что Андерс столкнулся с большими неприятностями, что Элисабет не любила его и что он к тому же покончил жизнь самоубийством. А Барбру рассказала о черноглазом человеке. И снова не скрыла, что любила Андерса. Могла ли любовь перерасти в ненависть? Что, собственно, мы знаем о механизмах, управляющих поступками человека? Мне трудно было даже представить, что я смог бы убить любимого человека. Но меня, правда, никогда не охватывала непреодолимая и опустошающая страсть. К сожалению. Или, наоборот, к счастью. Это зависит от того, кто как на это смотрит.

Проходя мимо моей лавки, я услышал музыку и смех из раскрытых окон на верхних этажах дома напротив из квартиры Эрика. У него, по всей вероятности, был прием. Кто-то стоял у открытого окна, потом выбросил окурок, который прочертил красную огненную дугу и упал на камни мостовой передо мной. Это был Эрик Густафсон, мой сосед, друг и коллега.

— За это полагается большой штраф, — крикнул я ему. — Ты разве не знаешь этого? Я позвоню в участок, приедет полиция и заберет тебя.

Он на секунду застыл, потом узнал меня.

— Милый ты мой, — крикнул он сверху, сможешь ли ты когда-нибудь простить меня за то, что я замусорил твою девственно чистую улицу? Поднимайся наверх, и я достойно компенсирую тебе этот грех едой и напитками. Хотя на еду тебе, как мне кажется, наплевать. У меня здесь масса интересных людей, а входной код ты знаешь. Он такой же, как год государственного переворота Густава III.

Код я знал. 1772. 19 августа того года король ворвался в комендантский флигель и объявил свою революцию. Король сделал то, что не удалось его матери. Поклонник шведского Аполлона, Эрик Густафсон чтил этот день. Да вся густавианская эпоха, если говорить об искусстве и антиквариате, была специальностью Эрика.

Несмотря на открытые окна, под низкими потолками квартиры Эрика было накурено и душно. К тому очень тесно от множества гостей, типичных для приемов Эрика. Танцоры из Оперного театра, несколько музыкантов, несколько громкоголосых придворных репортеров из мира дамских журналов, здесь и там разбавленные коллегами-антикварами, музейными работниками и аукционными корифеями.

Эрик тотчас принес мне бокал белого вина, представил молоденькому танцору с пухлыми щечками и гладко зачесанными назад волосами и так же стремительно исчез. Я перебросился несколькими фразами с молодым человеком, которому мое общество доставило весьма умеренное удовольствие, пригубил вина и огляделся. И увидел знакомое лицо. За несколькими широкими спинами стоял Гуннар Нерман и весело и громко разговаривал с шефом одного из крупных аукционных залов.

— Привет, Гуннар, — окликнул я его, приближаясь. Он кивнул в ответ, продолжая разговор. Потом взял меня под руку и отвел в сторону.

— Юхан, дорогой, рад тебя видеть. Я и не знал, что ты знаком с Эриком.

— Его, кажется, знают все. К тому же мы коллеги и соседи. Моя лавка как раз напротив его магазина. Помнишь?

— Конечно, — конечно. Как идут дела? Ты продал своего Хиллестрема?

— Еще нет. В остальном же все по-старому. Иногда вверх, иногда вниз. Как сама жизнь, примерно. А как у тебя? Ты еще не стал директором музея?

— Нет еще, боюсь, что это потребует времени. Ты ведь знаешь, как принимаются бюрократические решения. Требуется множество бумаг для предварительного рассмотрения и не меньшее число заседаний для принятия решений.

Он стал вдруг серьезным.

— На днях я разговаривал со Свеном Лундманом. Об Андерсе, — сказал он.

— Вот как?

— Он считает, что Андерс не утонул, а покончил самоубийством.

— Он мне тоже сказал об этом. Но мне трудно поверить в это. У Андерса появился дом, у него была Элисабет. С чего бы ему накладывать на себя руки? — Я благоразумно промолчал о его шансах в связи с назначением на директорский пост.

— Ты уверен?

Он улыбнулся, но улыбка была недоброй. Слабое пламя стеариновых свечей, раскачиваемое потоками воздуха из раскрытых окон, отбрасывало пляшущие тени на стены, на его лицо, которое в таком освещении казалось почти демоническим, искривленным злобной улыбкой сатира. Впрочем, мне показалось это из-за этого освещения, из-за пляшущих теней.

— Нет, конечно. Ни в том, ни в другом нельзя быть уверенным. С карьерой у него было все очень неопределенно, как считает Свен. К тому же дом потребовал более значительных расходов, чем это представлялось вначале, а что касается Элисабет, то у неё вообще не было каких бы то ни было планов выходить за него замуж.

— Откуда ты можешь знать об этом?

— Я слышал, как она говорила об этом. — На лице его опять появилась улыбка сатира. — Можно сказать, что я услышал это из ее собственных уст.

— Она сказала это тебе?

— Не прямо, но я случайно услышал их разговор. После ужина я вышел в сад. Просто стоял за кустом и мочился, потому что туалет был занят. И уже хотел выйти из кустов, когда появились Элисабет и Андерс. Я не подслушивал, но просто не мог не слышать их разговора. Он был совершенно однозначным. Элисабет не хотела продолжать, а Андерс готов был расплакаться.

Я замолчал, наполняя свой бокал из бутылки, взятой из ведерка со льдом, стоявшего на столике рядом. Лед почти растаял, вода была теплой, но вино, тем не менее, отличное. Наверное, от какого-нибудь деревенского винодела.

— Вот видишь, — проговорил Гуннар. — Андерс ввязался во что-то, что могло стоить ему гораздо больше, чем он думал вначале, а его любимая женщина предает его. Добавь алкоголь, а может, и кое-что еще и посмотри, как он будет действовать, когда страх возьмет его за горло. Ему только и останется, что заплыть подальше и утопиться, уйти от всего. Но что это мы говорим только о печальном? Не лучше ли подумать о будущем? Видишь ту девицу в зеленом?

Гуннар Нерман улыбнулся мне и, подмигнув, направился к своей зеленой жертве.

Я остался раздумывать над сказанным. Гуннар говорил о том же, о чем и Свен. Что Андерс покончил с собой. Сомнительные дела, конец любви. Мотив преподнесен на блюдечке. Но почему они так стремились убедить меня в этом? Я не полицейский, и они едва знали меня. А Барбру, которая знала Андерса лучше, чем кто-либо из них, совершенно исключала самоубийство. Она считала, что Элисабет любила Андерса по-прежнему, а его назначение на пост директора музея столь же определенным, как «аминь» в церкви. Не говоря уже о намерениях Элисабет. В них не было никакого сомнения. Что-то здесь не сходилось.