— Андерс был как ребенок, — сказала она. — Элисабет использовала его самого и его любовь к ней. Он влюбился, и поначалу она была польщена этим; затем все стало серьезнее.

— Как же она его использовала?

— Он был фишкой в ее игре. Музей — это только одно ипз ее игрищ, все сводится к тому, чтобы выделить ее, дать Элисабет Лундман место под солнцем. Когда Свена отправили бы на пенсию, Андерс должен был помогать ей в торговле предметами искусства. Она открыла галерею в Гамластане, кстати, недалеко отсюда, а Андерс — ее консультант. Просто-напросто помогает ей доставать эти предметы искусства. То есть, конечно, теперь не помогает. Но задумано было, что Андерс станет там «серым веществом» и крупным экспертом.

— Это, сдается, немного за уши притянуто. Разве Свен не мог заняться тем же для нее? Он ведь не менее искушен, чем Андерс.

— Ты, выходит, не знаешь, как все было? — Она испытующе посмотрела на меня через край бокала.

Я покачал головой, чувствуя себя глупо.

— Элисабет хотела развестись со Свеном. Она представить не могла, как будет сидеть в тесной квартирке с пенсионером и копейки считать.

— А ты откуда знаешь?

— Ты же понимаешь, как на работе бывает. Все знают все о каждом. А вчера они жутко поссорились. Их комната была через стену от моей, и я проснулась. Под конец, когда Элисабет сказала, что любит Андерса и не может жить без него, Свен ее ударил. «А как же я? — кричал он. — Как мне жить без тебя? До меня никому нет дела». Он заплакал, а я заткнула уши — слушать такое было невыносимо.

— Неужели дело зашло так далеко?

Барбру кивнула и резко сказала:

— Она в Андерса когтями вцепилась, а он не заставил себя упрашивать. Она получила над ним какую-то неведомую власть, а он был слабым человеком, ты же знаешь. Слабым, в особенности когда дело касалось чувств. Он стал слишком много пить, и порой я подозревала — не употреблял ли он чего-нибудь помимо спиртного.

— Наркотики?

Я точно не могу сказать, но иногда у него были очень странные глаза, и вел он себя тоже странно. В такие моменты спиртным от него не пахло, но он наверняка что-то принимал. Мне кажется, он впутался в дела, от которых следовало бы держаться подальше. Были телефонные звонки, после них он выглядел обеспокоенным; несколько раз к нему приходили, мягко говоря, странноватые люди. И каждый раз после этих посещений Андерса словно подменяли — он становился беспокойным, нервным.

— Когда они приходили в последний раз?

— Несколько дней назад. После их посещения Андерс зашел ко мне, он был бледен. Мой кабинет — в том же коридоре, что и у Андерса, прямо напротив.

— Ты была его ассистентом, ведь так?

Она слегка покраснела, испытующе посмотрела на меня, словно прикидывая, что ей следовало ответить.

— Я понимаю, куда ты клонишь, — сказала она с печальной улыбкой, не выражавшей радость, а скорее подтверждавшей что-то прошедшее. — Я не могла представить себе жизнь без Андерса. Но когда появилась Элисабет, все переменилось. Он стал отчужденным, начал сильно выпивать. Наконец я не выдержала, попросила Свена перевести меня в другой отдел, и тот несколько недель назад пообещал мне это сделать.

— А как получилось, что ты вчера была со всеми вместе?

— Давным-давно я пообещала Андерсу быть вроде как хозяйкой на ужине, помочь приготовить. И кроме того, меня интересовал дом — с чисто историко-художественной точки зрения. Я рассчитывала написать исследование о его реставрации, показать в деталях, как восстанавливают здание начала XVIII века, задокументировать все происходящее. Ведь Андерс отличался невероятной тщательностью — каждая дверная ручка, каждая досочка должны быть на своих местах, все должно быть точно. Он даже раздобыл кованые вручную гвозди. Так что у меня интерес был и профессиональный, историко-художественный. Как ты знаешь, конкуренция у нас жесткая. А я пока еще настолько молода, что должна писать, создавать, — в академической среде нужно блеснуть, заявить о себе, чтобы продвигаться по службе.

— Хорошо, что у меня все это в прошлом, — сказал я, улыбнувшись ей. — Могу выразиться словами Оскара Уайльда: я молодой человек с блестящим будущим за спиной. С тем только исключением, разумеется, что я уже немолод и что мои перспективы никогда не были такими уж блестящими. Изучение истории искусств в Упсале привело меня сюда, в Гамластан. И теперь я осознаю, что это куда более спокойное и приятное существование, нежели беготня по академическим коридорам в попытках сделать карьеру.

Барбру рассмеялась.

— Если можно, налей мне еще вина, — сказала она. — И расскажи мне, на чем ты специализировался.

— Шведские романтики XIX века. Я даже написал на третьем году половину курсовой о Фалькранце, отце живописи шведских романтиков, как его называли.

— Знаю, он был одним из первых, кто оставил мастерскую и вышел на природу. И он подмешивал в краску асфальт, чтобы получить нужный, романтически приглушенный оттенок.

— Точно. Какие вещи ты знаешь! Только теперь проблема в том, что асфальт растрескивается и портит картины, их приходится восстанавливать. Но, если подводить черту под уравнением, получается следующее: Андерс и Элисабет любили друг друга, а Свен был в отчаянии из-за того, что она его может бросить?

— Можно и так сказать, — ответила она, теперь уже серьезно. — Своего рода любовный треугольник, если хочешь. Андерс влюблен в Элисабет, которая любит только себя, а несчастный Свен остался с разбитым сердцем, как написали бы в каком-нибудь романе.

— Звучит немного цинично. Но теперь я в общем понимаю, как все это было. Теперь остается только Гуннар, чтобы превратить треугольник в прямоугольник.

— Почему бы тогда не в квадрат? — Улыбка вернулась на ее лицо. — Но, кроме шуток, я его терпеть не могу. Я уже рассказывала, почему. И вообще не очень-то многим он нравится. Он из тех, кто одним кланяется, а других лягает; использует всех и вся. Приспособленец и карьерист.

— Портретик не из симпатичных.

— А с чего бы ему не быть таким? Змея — вот он кто.

— Гремучая или питон?

— Мамба. Самая ядовитая в мире. — И она рассмеялась.

— Ты так убежденно говоришь. Он что, приставал к тебе?

— Непосредственно — нет. Я слишком молода и ничтожна, чтобы у него был повод попытаться это сделать, но многим другим пришлось вкусить. Боюсь только, что теперь, когда Андерса не стало, Гуннару все будет позволительно. Если ничего не произойдет, он станет моим новым шефом. Но я уйду в таком случае. — Она с упрямством смотрела на меня сквозь неяркие язычки пламени стеариновых свечей.

— Интересно было узнать, как обстоят дела в государственных учреждениях, — сказал я и положил оставшуюся от моей отбивной косточку в тарелку Клео: вот будет ей сюрприз, когда проснется и отправится с проверкой в свой обычный обход на кухню. — Будучи налогоплательщиком, каждый вносит вклад в финансирование маневров. Прямо как в телесериале «Даллас».

— Прекрасное сравнение. Выпьем за него. Хотя в таком случае хорошо бы иметь бурбон со льдом.

А у нее есть чувство юмора, подумал я. Я люблю женщин, понимающих юмор. Ну, не в буквальном смысле, конечно, но для меня красивая женщина без чувства юмора — безжизненная кукла, кукла Барби без души.

— К слову о «Далласе», у Андерса в руках был большой козырной туз.

— Он разве играл в покер?

— Не совсем так, но вроде того. Дело в том, что у Андерса были доказательства того, что Гуннар блефовал, что он в большей или меньшей мере скопировал исследование об итальянском барокко и имел с ним в Упсале крупный успех. А когда совсем недавно Андерс читал лекции в Падуе, в местной библиотеке он случайно наткнулся на сам оригинал. Гуннар, конечно, рассчитывал, что риска нет — та диссертация была опубликована на итальянском совсем маленьким тиражом в конце XIX века и не распространялась за пределами университета. Автор ее умер от туберкулеза, никого из того поколения не осталось в живых, так что риск разоблачения был минимальным.