Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Все было чисто прибрано и тихо. В кухонном очаге горел красный глаз тлеющего уголька, на рабочем столе спала черная кошка.

Я открыла засов кухонной двери и вышла на холодный рассветный воздух. Жакет Роберта тепло и шершаво касался моей щеки. От него пахло прежней жизнью: трубочным табаком, жареным беконом, лошадиным потом и овсом.

Запахи моего детства, которое вовсе не было похоже на детство.

Море стоял в деннике, отвернувшись от двери, на нем был лишь недоуздок. Возле насоса лежала веревка – а мне больше ничего не было нужно, чтобы сесть на Море верхом. Я подошла к воротам и свистнула ему (леди никогда не свистят), он поднял голову, навострил уши и беспечно пошел ко мне, словно был рад видеть меня в старой, привычной одежде. Словно я собиралась вернуть его в прежнюю жизнь.

Я прикрепила веревку к его недоуздку и вывела его из маленькой белой калитки. Я и забыла, какой он высокий. Меня несколько месяцев подсаживали в седло, как ребенка или старую даму.

Я почти забыла, как заскакивать.

Я сказала: «Стой», – и обнаружила, что не растеряла мастерства.

Одним точным прыжком я оказалась у него на спине, и он выставил уши, почуяв, что я сижу по-мужски, как всегда сидела, пока мы не приехали сюда. Я легонько тронула его теплые бока обеими ногами, и он мягко пошел по аллее к старой дороге, ведущей через лес в Широкий Дол.

Где-то запел дрозд, голос его звучал удивленно, словно он не понимал, с чего бы проснулся в такую рань, но все другие птицы молчали. Солнце еще не встало, утро было прохладным и серым.

Я и Море, похожие на собственные призраки, уходили на рассвете – так же, как пришли под луной.

Я сунула руку в карман и нащупала золотые гинеи, они все еще были на месте. Мы могли уйти тем же путем, что пришли, раствориться в мире простых людей. Мире фургонов, кочевий и балаганов, где нас никто бы больше не нашел. Широкий Дол мог остаться таким, как был – честным, плодоносным, щедрым. Ничего не надо было менять, если меня там не будет и я не стану требовать вступления в свои права, как поздно вылупившийся жадный кукушонок. Перри мог пить и играть, раздражать матушку и вымаливать у нее прощение без меня. В конце концов, он получит свое состояние. Леди Кларе было все равно.

Я могла пропасть с глаз всех, кого знала в этой новой жизни, и никто бы обо мне не пожалел. За три месяца все снова меня забудут.

Копыта Моря зазвенели – мы выехали из леса на каменистую дорогу, ведшую к деревне, и я развернула коня на восток, к своим землям. Мне смутно хотелось взглянуть на них еще раз, а потом уехать, покинуть их навсегда.

Мне не было места ни на этой земле, ни в старой жизни, без нее. Мне не было места нигде, мне некуда было идти, и я не знала, что мне делать. Я ехала, как ехала в ту ночь, без цели, и Море остановился у ручья, как в ту ночь, нагнул голову и стал пить, пока я принюхивалась к холодному туману над водой.

– Сара, – послышался голос, и я подняла взгляд.

Глаза мои были затуманены, они слезились, пока я ехала, и мне пришлось проморгаться.

Под деревьями на другом берегу ручья стоял Уилл Тайяк.

– Ты, – сказала я.

Море выставил уши, перешел через ручей к Уиллу и склонил большую голову, чтобы его погладили. Уилл ему нравился; единственный мужчина, который ему нравился.

– Сара, и в своей старой одежде, – сказал Уилл.

– Мою амазонку чинят, – ответила я. – Захотелось прокатиться пораньше.

– Не спится? – спросил Уилл.

Я кивнула, и он улыбнулся.

– Слишком мягко у Хейверингов? – спросил он.

Месяцы нашей ссоры были забыты.

– Слишком мягко, слишком просторно, слишком роскошно, – тихо сказала я. – Не мое это место.

– А где твое место? – спросил он.

Он похлопал Море по шее и подошел поближе, чтобы взглянуть мне в лицо.

– Нигде, насколько я знаю, – ответила я. – Я слишком поздно пришла к этой жизни, и мне все равно, вернусь ли я к прежней. Я никогда не научусь быть леди, как леди Клара. Наверное, теперь я не смогу счастливо вернуться и к тому, что раньше делала. Я посередине и на полпути. Не знаю, где мне нужно быть.

Он дотронулся до моей ноги. Я не дернулась – я не была против того, чтобы он ко мне прикасался.

– А здесь ты можешь быть? – очень тихо спросил он. – С нами, в деревне? Не в Холле, как сквайр, а в деревне, с простыми людьми? Жить с нами, работать с нами, обрабатывать землю и кормить людей, торговать на рынке, трудиться и строить планы?

Я взглянула ему в лицо и увидела, что его карие глаза полны любви. Он хотел, чтобы я сказала «да». Он хотел, чтобы я сказала «да», сильнее, чем когда-либо хотел чего-то еще.

Несмотря на нашу ссору, несмотря на то что я отвернулась от него, чтобы пойти в гостиную леди Клары, он хотел, чтобы я сказала «да» и отправилась с ним в деревню, как равная.

– Нет, – сказала я. – Не трать на меня попусту надежды, Уилл Тайяк. Я внутри мертвая. Я нигде не могу быть счастливой: ни в Холле, ни в деревне, ни у Хейверингов, ни в Широком Доле. Не смотри на меня так и не говори так. Ты впустую тратишь время: у меня для тебя ничего нет, и для деревни тоже.

Он опустил руку и отвернулся.

Я подумала, что он уйдет от меня в гневе, но он прошел только несколько шагов, потом повернулся к ручью, сел и стал смотреть на течение. Море возмутил со дна ил, и теперь, пока мы смотрели, ручей становился все чище, пока не очистился совсем.

– Я только что пришел из деревни Хейверингов, – сказал Уилл. – Кто-то перебрался в деревню, их приютили жители. Одна девушка хотела, чтобы я нашел кое-что, что она забыла, но там все сожгли.

Я промолчала.

– Даже камни увезли, – с удивлением сказал Уилл. – Через несколько месяцев уже и не скажешь, что там когда-то была деревня. Стерли с лица земли память о людях, которые там веками жили.

– Ты там был с телегой? – спросила я.

Уилл быстро поднял на меня глаза.

– Да, – сказал он. – Я тебя не видел.

– Я была на выгоне, ездила верхом, – сказала я.

Я внезапно вспомнила, что мы были с Перри и смеялись над женщиной, вцепившейся в столб на крыльце.

– Мне не позволили приблизиться, – сказала я.

Оправдание было никудышное.

– Там ведь гнилая горячка.

Уилл покачал головой.

– Нет, – сказал он.

Он был зол, но голос у него был тихий и мягкий, никто, кроме меня, не догадался бы.

– Была женщина, у которой начался бред и лихорадка от голода. У нее не было гнилой горячки, она умирала от лихорадки. Она кормила грудью свою малышку, иначе бы та не выжила, так что когда еды было уже не купить и не выпросить, по ней это ударило сильнее всего.

– Она цеплялась за столб? – спросила я.

– Ты это видела, да? – спросил Уилл.

В голосе его гудело осуждение тех, кто видел неприкрытую нужду этой женщины и оставил ее на милость наемных разрушителей.

– Да, она цеплялась за столб. Ей было некуда идти. Она боялась попасть в работный дом, потому что у нее отняли бы детей. Я взял ее с тремя детьми к себе. Какое-то время буду их кормить.

– Ты будешь нянчить троих малышей? – со смехом спросила я.

Я хотела его уязвить, хотела, чтобы он сорвался на меня, раз уж он считал, что я настолько не права. Я злилась на него за то, что он приютил женщину с детьми. Мне не нравилось, что его будут считать мужем больной жены и отцом троих детей.

– Лучше я буду жить с тремя малышами, чем в Холле с одним большим ребенком и его мамой, – нахмурившись, сказал Уилл.

– Ты имеешь в виду лорда Перегрина? – спросила я, изо всех сил подражая презрительному тону леди Клары.

Уилл поднялся на ноги и твердо взглянул мне в глаза.

– Не говори со мной так, глупая потаскуха, – сказал он. – Я слышал, ты учишься так говорить, и будь я проклят, если знаю, зачем ты пытаешься превратиться в кого-то, кто не ты. Я слышал, что Тед Тайяк говорил о твоей маме, о леди Лейси, которая как-то каталась в грязи, дерясь с одной из девочек Денч. Ее лучшей подругой была деревенская девчонка, и она любила Джеймса Фортескью. Она бы никогда так говорить не стала! Твоя бабушка Беатрис ругалась, как пахарь, и надавала бы тебе по заднице за то, что ты так говоришь с рабочим человеком.

86
{"b":"266578","o":1}