– Это богатое поместье? – в лоб спросила я.

Мистер Фортескью посмотрел на портфель, стоявший возле его кресла.

– При долевом участии о доходах речь не идет, – сказал он. – Ваша ежегодная доля составляет что-то около 10 000 фунтов. Если вы отмените ренту, будете получать около 40 000. У меня здесь все цифры, можете посмотреть.

Он собирался достать бумаги, но я его остановила.

– Я… Я не умею читать, – неловко произнесла я.

Он кивнул так, словно не было оснований предполагать, будто кто-то в мире умеет.

– Понимаю, – мягко сказал он. – Тогда сможем посмотреть их вместе, как-нибудь в другой раз. Но можете мне поверить: у вас хорошее поместье, оно работает как общее предприятие, и люди, живущие здесь, получают долю от дохода. Прибыль оно приносит постоянную и существенную.

Я подумала о девяти гинеях у меня в кошельке и о том, сколько мне пришлось работать, чтобы их получить. Подумала, как она плясала, задрав юбки, за пенни, как па продал нас вместе с молодым пони – три рабочие лошади. Подумала о Джеке, который так боялся властного отца, что убил, чтобы не попасть к нему в немилость и унаследовать балаган.

А еще я подумала о себе самой, жестокосердной и голодной… и богатой, такой богатой, как я и мечтать не смела.

Я моргнула.

– Оно мое? – спросила я.

Мистер Фортескью кивнул.

– Вы – единственная наследница поместья Широкий Дол, – сказал он. – Все его долги выплачены, оно всецело принадлежит вам. Ваша мать хотела подарить его деревне, у меня есть ее письмо, в котором прямо говорится об этом ее намерении. Она умерла, не успев внести это в завещание. Она хотела, чтобы Холл остался вашим, был вашим домом. Холл, сады и парк. Мы учредили траст, чтобы вы могли передать права на землю деревне, как только пожелаете. Но пока вы еще несовершеннолетняя, – сказал он, взглянув на мое растерянное лицо, – пока вам нет двадцати одного или вы не вышли замуж, вы можете получать содержание у меня, я буду выступать вашим опекуном и управлять поместьем по своему усмотрению. Когда вам исполнится двадцать один или вы выйдете замуж, оно станет вашим.

Я медленно поднялась из-за стола и подошла к окну, взглянуть на мощеный двор. Работник вычищал навоз из конюшни, я смотрела, как он перекидывает вилами запачканную солому.

– Этот человек работает на меня, – медленно произнесла я.

Мистер Фортескью позади меня откашлялся и ответил:

– Да.

– И Бекки Майлз, – сказала я.

– И миссис Майлз, – повторил он. – Если управлять деревней обычным путем, нанимая работников на квартал и выплачивая им жалованье, а не давать им долю в прибыли, то на вас будет работать около сотни человек.

Я прижалась лбом к толстому прохладному стеклу и подумала, что означает это внезапное богатство, эта неожиданная власть. Мне больше не придется голодать, мерзнуть, не придется работать на ветру, под дождем и на холоде.

Мне вообще не придется больше работать.

У меня на столе будет еда, и приносить ее будет кто-то другой, слуга, мой слуга, и не раз в день, а четыре!

Я получила то, чего всегда хотела, что всегда считала невозможным. Мне не пришлось стать шлюхой, не пришлось ловить мужа, как предсказывал Роберт Гауер. Я унаследовала все легко и естественно, словно была из господ.

Тут я остановилась. Я и в самом деле была из господ. Я родилась Сарой Лейси, родилась в рубашке, и теперь я там, где мое место. Я здесь по праву. И этот дом, этот огромный красивый дом – мой, целиком, со всеми слугами, которыми я могу повелевать. Никто больше не заставит меня подчиняться.

Я задержалась на этой мысли подольше. И подумала, что это значит для меня теперь.

– Слишком поздно, – безутешно сказала я.

– Что?

– Слишком поздно, – повторила я.

Я повернулась обратно; они оба на меня смотрели – озадаченно и напряженно. Я взглянула на мистера Фортескью.

– Слишком поздно, чертов дурень! – взорвалась я. – Я хотела этого, еще как хотела! Я голодала, меня били! Я все время уставала, потому что слишком тяжело работала и недоедала! Но я хотела этого для нее! Я хотела дать ей это! Я хотела привезти ее сюда и уберечь!

Я услышала, как мой голос срывается на крик:

– И все это время ты тут сидел, толстый торгаш, сидел на моей земле, а я была далеко, избитая и замерзшая, и она тоже была там, и я ее не уберегла!

– Сара… – человек, ненавидевший капканы, встал из-за стола и пошел ко мне, протягивая руки, словно пытался успокоить испуганную лошадь.

– Нет! – выкрикнула я изо всех сил и бросилась мимо него к дверям.

– Где вы были три дня назад? – кричала я на Джеймса Фортескью. – Я была в дне пути отсюда! Вы меня не искали! Не делали всего возможного! Я была там одна, не знала, что делать, чтобы ее уберечь! И она, она… она…

Я заскреблась в дверь, мучительно стремясь вырваться из комнаты. Нашла дверную ручку, рванула ее на себя и побежала наверх, в комнату, которую мне отвели, мою комнату в моем собственном доме, а она лежала, холодная и неподвижная, в земле, и все ее вещи были сожжены и разбиты.

Я забилась в угол спальни и зарыдала, глубоко, безнадежно, без слез всхлипывая. Казалось, эти сухие рыдания рвут меня на части.

Когда мое горло заболело и я охрипла от рыданий, так что больше не могла всхлипывать, боль нисколько не уменьшилась. Я была безутешна, раскалена и тверда, и сердце мое по-прежнему было разбито.

В дверь постучали.

Джеймс Фортескью осторожно открыл ее и вошел в комнату.

Он сел на корточки рядом со мной, не заботясь о том, что помнет свои дорогие бриджи и сюртук, и не пытался ни дотронуться до меня, ни утешать меня пустыми глупыми словами. Он взглянул на мои красные глаза, совершенно сухие после того, как я час проплакала, потом посмотрел на ковер под своими дорогими башмаками.

– Ты меня поделом винишь, – тихо сказал он. – Я подвел тебя, как подвел женщину, которую люблю. Я понимаю твою скорбь, потому что я тоже любил женщину и не уберег ее.

Я подняла глаза.

– Я о твоей матери, – сказал он. – Ее звали Джулия Лейси, и она была самой смелой, веселой и прекрасной девушкой из всех, кого я видел в жизни.

Он помолчал, потом кивнул.

– Да, – произнес он. – Это я в ней больше всего и любил. Она была смелая, она дразнила меня и смешила, и была очень, очень красивой.

Он перевел дыхание.

– Ты очень на нее похожа, – сказал он. – Только она была светлой, а у тебя волосы медные. Глаза у нее были раскосые, как у тебя, и лицо похоже на цветок, как твое; и волосы вились, как у тебя.

Он помолчал.

– Ее силой выдали замуж за кузена, твоего отца, и он помешал ей сделать то, что она хотела, для деревни. Она хотела тебя отослать, прочь, чтобы тебе ничего не угрожало. И хотела прервать род сквайров, чтобы люди сами строили свою жизнь, по-своему.

– Я видела это во сне, – заметила я.

Он быстро повернулся ко мне, сидя рядом со мной на корточках на полу моей спальни. Дурацкое мы представляли собой зрелище, будь на нас кому смотреть.

– Во сне? – спросил он.

– Да, – ответила я. – Я видела Дол во сне. Эти края. И мне часто снилось, что я – женщина, вышедшая под дождь утопить младенца. Потом она увидела цыган и отдала им ребенка. Она кричала вслед уезжавшему фургону, – сказала я. – Кричала вслед малышке: «Ее зовут Сара».

Джеймс Фортескью потер глаза тыльной стороной ладони.

– Я давал объявления в местных газетах, я нанимал людей, чтобы тебя искали, – сказал он. – Я не прекращал это делать, Сара. Каждый год я менял объявление, чтобы указать твой точный возраст, и просил всех, кто тебя знал, связаться со мной. И вознаграждение предлагал.

Я пожала плечами.

– Теперь уже слишком поздно, – горько сказала я.

Он медленно поднялся на ноги, словно очень устал.

– Не поздно, – сказал он. – Ты молода, и ты – наследница прекрасного поместья. Тебя ждет замечательное будущее, и я найду, как возместить тебе боль и печали твоего детства, обещаю.

Я кивнула.