Я заботилась только о ней. Лишней любви, чтобы тратить ее на другое человеческое существо, у меня не было. Кроме Дэнди и Моря, я никого в целом мире не любила. Одну себялюбивую девчонку и одного коня. «Не так уж много любимых для одного человека», – думала я, глядя, как катятся по лицу паренька слезы об отце, которого повесят, и о матери, которую отправят далеко-далеко, и о бабушке с дедом, которые точно не выживут в тюрьме. Но за годы, проведенные в фургоне с па и Займой, мое сердце как-то сжалось, так что в нем не было места ни для кого, кроме одной девушки и одного коня.

– Умеешь ходить за лошадьми? – спросила я парня.

Его лицо прояснилось.

– Да, – ответил он. – Я лошадей люблю. Отец зимой ездил, объезжал их.

Я хитро посмотрела на Роберта.

– Вот тебе и другой наездник, если нужда придет, – сказала я.

Парнишка был тоньше Джека и жилистый – самое то для езды без седла.

Роберт удовлетворенно мне улыбнулся.

– Да, – сказал он.

Он побрякал в кармане кошельком, полным монет.

– И мне приплатили, чтобы я его забрал, – сказал он и повернулся к Уильяму. – Можешь ехать домой. Отправим тебя прямо с утра. Покажу направление, куда ехать, дам медяков, чтобы поел по дороге. Можешь идти и проситься, чтобы подвезли. Много времени это не должно занять.

Простодушное лицо Уильяма засияло, как у счастливого ребенка.

– Спасибо, мистер Гауер, – от души сказал он. – Большое вам спасибо.

– Вот уж спасибо так спасибо, – сказала я про себя, глядя на башмаки Уильяма, которые, как я подумала, не переживут дорогу до дома – и дороги, по которым ему придется идти в ожидании проезжающего фургона или телеги.

Но я промолчала. Уильям меня тоже не заботил.

– Парнишка сегодня переночует у вас, девочки, – сказал Роберт. – Завтра переберется к нам на койку Уильяма.

– Нет, пока не помоется, – твердо сказала я. – Он весь во вшах и блохах. Я не пущу его ночевать в нашем фургоне, пока он не разденется, не вымоется и не вычистит одежду.

Роберт кивнул.

– Какая ты стала чистюля, Мэрри, – мягко сказал он. – Помню, когда я тебя первый раз увидел, ты вся была искусана блохами и вшами, да.

Я кивнула.

– Да, – сказала я. – С тех пор – нет. Теперь мне нравится чистота, и я хочу быть чистой. Пусть Уильям отведет парня к реке и проследит, чтобы тот начисто вымылся.

Парнишка так схватился за ворот рубахи, словно боялся, что я его окуну в кипящее масло для очистки. Я невольно хихикнула.

– Не смотри на меня так, парень. Как тебя зовут?

– Ри, – угрюмо ответил он. – А тебя?

– Я Меридон, а это моя сестра Дэнди, – сказала я. – Мы тоже роми, и мы не умерли от мытья. Ступай, вычистись. А если по дороге домой увидишь кролика или зайца, можешь его захватить с собой.

Роберт разбирался в людях так же, как в лошадях. За несколько дней он научил Ри управляться с оснащением не хуже Уильяма; а до представлений учил его стоять на спине лошади и вольтижировать. Ри был маленьким, но крепким, он вставал рано утром и работал целый день, казалось, он даже не устает. С пони он управлялся отлично, и даже Море, который не выносил большинство мужчин, позволял ему к себе прикасаться. Я была этому рада, потому что работа с лошадьми и номер на трапеции в каждом представлении меня утомляли.

Представление оставалось почти таким же, как в первый раз, когда приезжали господа из самого Солсбери, которые хлопали нам стоя и закидывали монетами после воздушного номера.

Если мы находили амбар, представление шло под крышей. Это означало, что публики будет меньше, но Роберт брал два пенса с человека на входе, и люди охотно платили, да и приходили еще на одно представление, и снова платили. Очень немногие даже слышали о номерах на трапеции. Никто никогда не видел летающих девушек. Мы были настолько в новинку, словно у нас было по две головы.

А когда Роберту не удавалось снять амбар, мы работали в поле, глубоко вкапывая стойки для девушек и Джека в сырую землю и забивая кучу колышков, чтобы держать их веревками. На улице было еще холодно, но люди сбивались теснее, приветствовали нас и, казалось, не возражали. Я к концу дня после двух представлений смертельно уставала, а когда мы работали на открытом воздухе, было еще хуже, потому что к концу выступления я еще и промерзала. Подготовить пони и выступить с ними, переменить им упряжь, а потом отработать два номера без седла – все это было нелегкой работой. На второе отделение я могла передать лошадей Ри, но номер на трапеции напрягал мои усталые мышцы, и я вечно цепенела от безумного напряжения, когда Дэнди работала наверху. Потом мне приходилось заставлять себя улыбаться в исторической картине финала, когда мы с Джеком быстрым галопом объезжали арену на Снеге и Море, хватая Дэнди и Кейти и сажая их позади себя, что должно было изображать Похищение сабинянок. Толпе это нравилось. Кейти и Дэнди были одеты в свои неприличные костюмы для трапеции, на лица их были накинуты покрывала, и визжали девушки, как банши. Мы с Джеком были в бриджах, голубых рубашках и в фесках. Как-то раз мы попробовали зачернить лица жженой пробкой, и все прошло еще лучше.

В амбарах мы давали по три представления в день. Роберт брал напрокат фонари, и мы работали до тех пор, пока горели огни. Иногда он брал напрокат скамьи, и мы давали гала-представление для местных господ, если вокруг были большие дома. Кейти и Дэнди тогда проявляли рвение, ловя взгляды местных сквайров.

Я обычно подглядывала из-за двери амбара, пытаясь рассмотреть одежду, учуять чистый запах духов, исходивший от господ. Одежда на них была такая ладная, ткани такие шелковистые! Цвета платьев у женщин такие светлые и ровные – краска словно никогда не линяла. Воротнички у них всегда были белые, и если в амбаре становилось жарко, они вынимали изысканно расписанные веера и нежно обмахивали ими шеи, на которых нельзя было отыскать полоски, где кончалось мытое тело.

Я смотрела на них и страстно мечтала стать одной из них. Мечта эта была глупой, как и замысел Дэнди понравиться кому-нибудь из молодых сквайров. Но то была часть моей давней тоски о Доле, я мечтала о чистых простынях и тихой комнате. О тиканье хорошо смазанных часов и цветах в вазе. О запахе воска и виде из окна, за которым кто-то другой работал, согнув спину, на моей земле.

Мечты о Доле, ускользнувшие от меня в Уарминстере, вернулись, когда мы снова отправились в путь. Каждый день, пока мы ехали на восток, сперва в Хемпшир, а потом – в сторону Сассекса, мечты эти становились все сильнее. Я каждый вечер закрывала глаза и знала, что увижу на изнанке век высокую линию зеленых холмов, дорогу, белую от меловой грязи, россыпь домов вдоль единственной улицы. Дом священника напротив церкви, поросший папоротником бурый склон выгона, встающий за домами, и синее небо над всем этим.

Мне виделось, что я – такая же девушка, какой я была на самом деле, с буйными медными кудрями и зелеными глазами, со страстью к тому, чем она едва ли могла надеяться обладать. Однажды она приснилась мне лежащей с темноволосым парнем, и я проснулась, охваченная мучительным желанием, какого никогда не испытывала наяву.

Как-то раз я проснулась с криком, потому что мне приснилось, что она приказала убить своего отца и стояла с каменным лицом, открыв большую деревянную дверь, глядя, как его везли мимо на телеге с пробитой головой.

Дэнди потрясла меня за плечо и разбудила, спросила, что случилось, потом обняла и заслонила от Кейти, когда я сказала, что мне приснился Дол и сон был страшный. Что я должна ее остановить, эту девушку, которой была. Должна бежать к ней и сказать, чтобы не убивала отца.

Дэнди укачивала меня в объятиях, словно я младенец, и шептала, что Дола никто из нас не видел, никто о нем даже не слышал. Что та девушка – не я. Что я – Меридон, цыганка Меридон, объезжающая лошадей, девушка из балагана.

Я снова расплакалась и не сказала ей почему. Я плакала, потому что пропасть между мной и девушкой из сна была непреодолима.