Я подумала об Уилле и улыбнулась.

Они сочли это знаком согласия.

– Тогда я начну, – сказал священник.

Он сделал то, чего хотела леди Клара.

Начал с самого начала и ничего не упустил – насколько я могла судить, то был первый обряд венчания, который я слышала от начала до конца.

Когда мы с ней были маленькими, я слонялась возле церквей во время венчания, потому что иногда добрые люди давали нам пенни из жалости к нашим босым ногам и рваным лохмотьям. Чаще нам совали полпенса, чтобы мы убрались вон и церковь выглядела прилично. Нас не волновали побуждения дававших, нас интересовали только медяки. Я знала некоторые части службы, знала, когда задают вопросы, и мучила свой усталый воспаленный мозг, гадая, не надо ли мне сказать «нет» и прекратить этот балаган, пока я могу.

Но на самом деле мне было все равно – лекарство отдалило меня от земли.

Когда дошло до той части, где мне полагалось сказать: «Да», священник прочел ее как можно быстрее, и мое растерянное моргание было сочтено согласием. Леди Клара стояла рядом, закрывая меня от всех, не волнуясь о заразе, и когда она твердо произнесла: «Она кивнула», – это сошло за согласие.

Я была легкой добычей. Мне мерещилось, что я снова в Широком Доле и сейчас ночь. Я ехала верхом на Море, спускаясь с холма от лондонской дороги. Море с плеском вошел в воду у брода возле подножия холма, потом остановился, склонил голову и стал пить. Я чувствовала холод от воды и запах цветов. По берегам вдоль реки бледно светились в темноте примулы. В тайной тьме леса дважды прокричала сова.

– Объявляю вас мужем и женой, – послышалось откуда-то.

Море поднял голову, и с его морды полилась вода, громко закапала в ночной тишине, а потом он прошел через быструю воду и выбрался на дальний берег, на дорогу.

Леди Клара что-то совала мне в руку – перо. Я нацарапала свое имя, как она меня учила, на листе бумаги, который она мне поднесла. Море в темноте устремился в открытые кованые ворота, и из-под деревьев появилась тень человека, остановившаяся и посмотревшая на меня.

То был человек, разыскивавший браконьеров, потому что ненавидел капканы.

Уилл Тайяк.

– Она улыбается, – послышался голос священника от изножья кровати.

– Это было ее заветным желанием, – быстро сказала леди Клара. – Где мне подписать? Здесь? А доктору, как второму свидетелю? Здесь?

Они собрались уходить.

В видении Уилл молча потянулся ко мне, и я молча соскользнула со спины Моря в его объятия.

– Оставим ее, пусть отдыхает, – сказала леди Клара. – Эмили, посидите с ней, вдруг она проснется и ей что-нибудь понадобится.

– Будем поминать ее в молитвах, – сказал священник. – Такая трагедия…

– Да-да, – произнесла леди Клара.

Дверь за ними закрылась.

В привидевшемся мне лихорадочном мире Уилл Тайяк склонил голову, и я подняла лицо, чтобы он меня поцеловал. Его руки сомкнулись за моей спиной, и он привлек меня к себе, мои руки легли ему на плечи, обняли его за шею и притянули ко мне.

«Я люблю тебя», – сказал он.

– Не плачьте, мисс Сара! – прошептала Эмили.

Она промокала мне щеки скомканным кусочком мокрого муслина. По моим раскрасневшимся щекам бежали горячие слезы, но горло так отекло, что мне не хватало дыхания на плач.

– Не плачьте, – беспомощно сказала Эмили. – Не надо плакать. Прощу прощения, – добавила она.

Они были уверены, что я умру, они написали мистеру Фортескью, сообщая ему о моей болезни и о венчании, в том же письме. Он был по делам в Ирландии, когда пришло письмо, и оно дожидалось его в Бристоле.

В отсутствие мистера Фортескью некому было сообщить Широкому Долу, что у него теперь новый хозяин. Что лондонский лорд, насчет которого предостерегал их Уилл, и в самом деле получил их землю, и он со своей суровой матерью будут управлять землей как пожелают. В Широком Доле так и жили, чиня на собственные деньги плуги, тратя общинные средства на семена для озимого сева, распахивая землю к весне, строя изгороди, копая канавы и стоки. Они не знали, что лучше бы им поберечь деньги. Никто в Лондоне не позаботился о том, чтобы известить их о переменах, которые их ждут, когда Перри с мамой приедут весной в деревню.

Никто не думал, что приеду я. Все ждали, что я умру.

Это печалило Перри. Он перевез вещи в комнату по соседству, чтобы упрочить основания для брака, если кто-то решит в будущем, после моей смерти, оспорить. Он не запирал между нами дверь и порой приходил посидеть со мной. Часто он, спотыкаясь, заходил повидать меня после ночи, проведенной за игрой, садился у моей постели и заплетающимся языком рассказывал, какие брал взятки и сколько проиграл. В бреду мне казалось, что это па – вечно жалуется на неудачу, вечно винит других. Вечно его дурачат те, кого хотел обмануть он.

Перри не был шулером, он был толстым сытым голубем. Я могла себе представить, как озарялись лица картежников и мошенников, когда он заваливался в очередной притон и улыбался, глядя по сторонам невинными голубыми глазами.

Когда лихорадка на время меня отпускала, я спрашивала, как у него дела, дали ли ему время кредиторы, узнав, что он женился. Он понижал голос, чтобы не потревожить грубую ночную сиделку, которая храпела у камина, и рассказывал мне, что все предлагают ему дополнительный кредит, что он просмотрел цифры с поверенным и решил, что вполне сможет вести жизнь, которая ему нравится, получая общий доход от поместья Хейверингов и Широкого Дола.

– Его надо капитализировать, – слабым голосом произнесла я.

Я чувствовала, как глубоко внутри меня снова начинает стучать лихорадка. Одеяло уже казалось мне слишком жарким и тяжелым, вскоре меня начнет колотить и трясти. Лауданум облегчит боль, но ничто не сдержит волны жара, которые смывают мысли из моей головы и сушат рот.

– В этом году не могу, – начал Перри, – может быть, на будущий, если будет достаточно…

Но тут он увидел, как изменилось мое лицо, и прервался.

– Тебе опять плохо, Сара? – спросил он. – Разбудить сиделку?

Утопая в волнах жара и боли, медленно, я слышала скрежет своего дыхания в алой тьме, чувствовала, как сужается и сужается мое горло, и поняла, что недолго мне осталось дышать.

Я смутно слышала, как Перри кричит на сиделку и трясет ее, чтобы разбудить.

Она протопала к кровати, ее толстая рука подхватила меня под плечи, а голова моя уткнулась в ее пропотевшее платье. Она плеснула мне в горло лауданум одним привычным движением, меня затошнило, и я забилась, пытаясь вдохнуть.

– У нее горло сжимается, – суровым голосом сказала сиделка Перри. – Кончается. Лучше сходите за ее милостью, коли она хочет проститься.

Казалось, голос ее долетал издалека.

Я не верила, что мне пришел конец.

Мне казалось, что я и не жила вовсе. Меня вырастили в грубости и бедности, я меньше года провела в роскоши, с господами. Умереть сейчас, от болезни, которую я могла в любой момент подхватить в голодном детстве, с вечно мокрой одеждой, – это было так нелепо.

Лекарство начало действовать, и меня охватило знакомое чувство, будто я лежу на поверхности золотого моря. Если сиделка была права и я сейчас умру – умру, не познав ни настоящего детства, ни настоящей матери, ни того, как это: когда тебя честно и верно любит хороший человек. А хуже всего, что я умру, не узнав, каково это – чувствовать страсть. У шлюхи на углу – и то был мужчина, которого она любила; а я всю жизнь была холодна как лед.

Я целовала того, кого любила, только во сне. Наяву я хлестнула его по лицу и крикнула, что ненавижу его.

Я застонала, но стона не было слышно за хриплым скрежетом моего дыхания.

Леди Клара вошла и, склонившись, посмотрела мне в лицо.

– Ты чего-нибудь хочешь? – спросила она.

Я не могла ответить, но точно знала, что нет ничего, что она могла бы мне купить, или продать, или поменяться со мной – ничего, чего я бы хотела. Единственное, чего я хотела, нельзя было купить. И это было не право собственности на Широкий Дол – но запах тех мест, вкус воды, вид высокого горизонта.