– Мисс Сара… – позвала она.

Я моргнула. Попыталась сказать: «Да?» – но голос сгорел в моей раскаленной глотке.

Я кивнула. Даже это легкое движение заставило распухшие мышцы моей шеи взвыть от боли – вой этот набатом отозвался у меня в голове.

– У вас очень нездоровый вид, вам нехорошо? – голос у Риммингс был такой резкий, что резал, как ножом, нежные места у меня за глазами и в ушах.

– Да, – у меня получилось издать тихий шепот.

Риммингс услышала его, но не склонилась, чтобы слышать лучше. Она держалась подальше от моего дыхания.

– Это точно гнилая горячка! – сказала Сьюэлл, моя горничная.

Я с трудом повернула голову на пропотевшей подушке и посмотрела на Сьюэлл. Если это гнилая горячка, то мне конец. Я видела, как моя мама-роми умерла от гнилой горячки, я знала, как беспощадна эта болезнь, как жестокий хозяин, который сломает твой дух, прежде чем выкинуть тебя вон. Будь я в Широком Доле, подумала я, я могла бы противостоять ей, я могла бы с ней побороться. Но не в Лондоне, где я всегда была уставшей и напряженной и где дни мои были так бедны радостью.

– Хватит! – резко произнесла Риммингс. – Ни слова об этом в людской, если хочешь сохранить свое место.

– Не знаю, хочу ли я сохранить свое место, если в доме гнилая горячка, – дерзко сказала девушка, пятясь к двери и по-прежнему глядя на меня. – К тому же, если у ней гнилая горячка, ей же не понадобится одеваться, так? Ей будет не нужна горничная. Лучше ее милости нанять сиделку на то время, что мисс протянет.

Риммингс кивнула.

– Не сомневаюсь, сиделка у нее будет, – сказала она.

Я смотрела на нее из-под прикрытых век.

Вряд ли я могла вынести, чтобы чужой человек таскал меня по кровати, тянул, раздевал и мыл. Я знала лондонских сиделок. Они и покойников обмывали, и роды принимали; с грязными руками, сквернословящие, пьющие бабы, которые обращались со своими подопечными – что с живыми, что с мертвыми – одинаково: как с мертвыми телами.

Риммингс вспомнила, что я рядом и все слышу.

– Есть очень неплохие, – солгала она.

Потом повернулась к Сьюэлл:

– Принеси свежего лимонада и таз воды. Протрешь ей лицо губкой.

– Я к ней не притронусь! – уперлась девушка.

– Делайте, что велено, мисс! – рявкнула Риммингс.

Но Сьюэлл уперлась. Я закрыла глаза, их перебранка смутно доносилась до меня сквозь набегавшие волны шума.

– Я к ней не притронусь! Я прежде видела гнилую горячку, – непокорно прошипела Сьюэлл. – Чудо, если мы все ее не подхватим. И потом – поглядите на ее лицо! Она в этом мире не задержится, она уже серая. Губкой такую лихорадку не собьешь. Она не жилец, мисс Риммингс, и я не стану сидеть с умирающей.

– Ее милость об этом узнает, Сьюэлл, и ты вылетишь на улицу без рекомендаций! – загремела Риммингс, и голос ее снова и снова эхом отдавался в моей голове.

– Мне все равно, вы меня не заставите! Я горничная, меня нанимали как горничную! Никто не скажет, что я не следила за ее одеждой, и не моя вина, что она все время ходит в амазонках. Не моя вина, что она так чахнет с тех пор, как приехала в Лондон. Я ее одевала, как следует, и ни слова ей не сказала, пусть она и вылезла из-под забора. Но сиделкой я при ней не буду. Это придется двадцать раз в день бегать по лестнице, и я точно подхвачу заразу и тоже умру. Не стану я этого делать!

Мои потрескавшиеся губы раздвинулись в слабой улыбке, когда я слушала их перепалку, хотя в голове у меня стоял грохот, как от барабана вербовщика. Все пошло не так. Сьюэлл, с ее зорким взглядом служанки и быстрым умом, была права. Я уже была пищей для червей, она увидела на моем лице то, что я помнила по болезни ма. Когда гнилая горячка трогает тебя горячим потным пальцем, ты не жилец. Перри не погасит свои долги по игре моим приданым, я не стану леди Хейверинг. Ее милость не дождется от меня наследника.

Весь наш труд, вся ложь и все уроки были ни к чему. Я всегда думала, что они были ни к чему, а теперь они ни к чему и не приведут, разве что похороны у меня будут шикарные, а не бросят меня в общую могилу. Но я умру в этом красивом лондонском доме – неизбежно, точно так же, как умерла бы в грязном маленьком фургоне, подхвати мы заразу, когда были детьми. Болезнь, унесшая жизнь моей измученной кочевьями ма в бедности и голоде, могла проскользнуть и мимо дворецкого и точно так же забрать меня.

Я ни о чем не жалела. Мне даже не было жаль, что я умру, не дожив до собственного семнадцатилетия. Я не могла отыскать в своем горевшем дрожащем теле ни на полпенса интереса к исходу событий. С тех пор, как она умерла, я вычеркивала день за днем и ждала.

Теперь пришел мой черед, и если был на свете бог гаджо и небеса гаджо, мне предстояло с ней встретиться. Я представила ее – с распущенными волосами, в сверкающих белых одеждах, с розовыми пушистыми крыльями за спиной. Она была хороша. Я хотела к ней.

– Кухонная прислуга может этим заняться, – решительно произнесла Риммингс.

– Эмили? – спросила моя горничная. – Конечно! Кухонной прислуге и нужно такое делать. Вы разбудите ее милость, чтобы ей об этом рассказать?

«Этим» была я на смертном одре – недостаточный повод для того, чтобы потревожить леди Хейверинг прежде, чем она сама проснется и позвонит, чтобы принесли ее утренний шоколад.

Риммингс задумалась.

– Наверное, нет, – медленно произнесла она. – Она должна будет послать за доктором, я не возьму это на себя. Но сомневаюсь, что он что-то сможет изменить, она уже так плоха.

Она посмотрела на часы на моей каминной полке.

– Я не посмею будить миледи до восьми, – сказала она. – Даже если бы она уже отходила! Большой разницы не будет, если подождать до девяти или попозже. Я найду для Эмили лауданум, пусть даст ей.

Она снова подошла к моей кровати и благоразумно встала в трех футах от меня.

– Вы меня слышите, мисс Лейси? – спросила она.

Я кивнула, превозмогая боль.

– Я пришлю Эмили, чтобы она за вами ходила, она даст вам лауданум. От него вам полегчает.

Эмили или Сьюэлл, какая разница. Сьюэлл была права. Лихорадка завладела мной, как жестокий всадник, гонящий коня галопом к обрыву. Я не надеялась перепрыгнуть на ту сторону.

Они ушли, по-прежнему взволнованные, а я осталась лежать, колотясь от горячей боли, в душной маленькой комнате, прикрыв красными веками пылающие глаза, и задремала.

Мне тут же приснилась девушка, которая была похожа на меня и ездила верхом, как я, но носила мешковатую неудобную одежду. У нее была серая бархатная амазонка, толще и грубее покроем, чем мое модное платье. Глаза у нее были еще зеленее моих, такие зеленые, какие у меня бывали, только когда я бывала счастлива.

Она казалась счастливой. Казалось, она в жизни не пролила ни единой слезинки.

Я слышала, как она смеется, видела, как кто-то поднял ее в седло и она улыбнулась ему, глядя сверху с любовью. Но хотя лицо ее было теплым, я знала, что она все время учит себя быть холодной и твердой, чтобы прогнать его, прогнать любого, кто встанет у нее на пути. Я знала, что она – моя бабушка. Великая Беатрис Лейси, сделавшая так, что земля разрослась и поглотила тех, кто на ней работал. Беатрис, которую остановили огнем и яростью. Ничто иное ее и замешкаться бы не заставило. Тогда я поняла, что я – настоящая Лейси, потому что сама улыбалась той же ослепительной жестокой улыбкой, стоя на арене, зная, что держу зрителей в грязном кулачке. И эта холодность, вившаяся вокруг нее как ледяной плащ, была той же холодностью, в которой я родилась и выросла. Холодность, говорившая: «Я! Я! Кто позаботится обо мне!» Странно было, что именно в тот миг, когда я галопом неслась к смерти, я увидела ее и поняла, что я – Лейси до мозга костей.

Дверь моей спальни отворилась, я пошевелилась во сне и увидела бедную малышку Эмили, кухонную прислугу, которой наскоро вымыли руки, поправили чепчик и сменили грязный передник на свежий.

– Прошу вас, мэм, – сказала она. – Мне велели дать вам это.