Я гадала, прав ли Уилл – не в крови ли у Перри склонность к игре?

– Когда проигрываю, нет, – грустно ответил он. – Я этим занимаюсь, просто чтобы провести время, ведь все кругом играют, ты же знаешь, Сара!

Я кивнула. Это было правдой.

Люди ставили на карты и на кости. Я была среди тех, кто бросает тысячи фунтов на стол, споря, появится ли леди Фэншо еще раз на людях в том отвратительном зеленом платье. Я считала, что Перри играет, потому что это – часть его лондонской жизни. Он не был игроком по натуре. И я могла увезти его из Лондона, увезти от игры и пьянства.

К тому же – я обещала, что не брошу его. Он просил меня остаться с ним навсегда. Мы были обручены. Я не хотела все испортить, пожадничав и не дав ему горсть гиней.

Я открыла правый ящик туалетного столика.

– Вот, – сказала я.

Мое ежеквартальное содержание в виде золотых монет лежало в кошельке, запертое в шкатулке для драгоценностей. Она открывалась ключом. Кошелек позвякивал, он был тяжел от монет. В нем лежало пятьдесят золотых соверенов; мистер Фортескью щедро оценивал мои нужды.

– Можешь взять сорок, – сказала я. – Я должна что-то заплатить портным, не то мне тоже выставят проценты по ссуде.

Перри поймал мою руку и поцеловал ее, прежде чем взять кошелек. Я отняла руку, и он не попытался меня удержать.

– Спасибо, – сказал он. – Это покроет самое худшее, а я в следующем месяце получу новое содержание, да и невезение мое скоро закончится, я знаю. Чувствую. В любом случае скоро мы поженимся, и я смогу получать деньги, не дожидаясь содержания.

– Почему бы тебе не попросить матушку выдавать тебе больше? – предложила я.

Перри уже шел к двери, но тут повернулся ко мне с полуулыбкой.

– Ей нравится, что я в долгах, – сказал он, словно это было очевидно. – Она может заставить меня делать, что пожелает, если я ей должен.

Я кивнула. Все было одно к одному.

– Что ж, тогда береги деньги, – сказала я. – Или я заставлю тебя делать, что пожелаю, когда ты будешь должен мне.

Он помедлил на пороге, приоткрыв дверь.

– Но ты ведь хочешь только, чтобы я поехал с тобой домой, прочь из Лондона, да? – спросил он, улыбнувшись мне очаровательной улыбкой. – Можешь мной повелевать, Сара.

Я хотела ответить, но у парадной двери раздался шум.

– Это экипаж! – воскликнула я, хватая перчатки. – Мне надо идти, Перри, я еду кататься в парке с леди Джейн Уитли.

Перри отвесил мне шутовской поклон, в знак того, что у меня завидная компания, я натянула перчатки и сбежала по лестнице мимо него, прямо под по-зимнему яркое солнце.

Между мной и леди Джейн существовало нечто, больше всего того, что я обрела в Лондоне, похожее на дружбу, но само по себе оно на дружбу похоже не было. У леди Джейн были светло-русые волосы, светлые ореховые глаза, и она полагала, что рядом с моими непокорными рыжими кудрями выглядит бледной и манящей.

Она страдала ипохондрией, обморочными припадками и меланхолией, ей нужно было избегать сквозняков, не танцевать после полуночи и не прикасаться к еде и питью, если те были слишком холодными или слишком горячими. Думаю, ее маменька считала, что кавалеры, которые сочтут меня слишком бойкой на их вкус, с облегчением обратятся к ее дочери. Сама леди Джейн была со мной откровенна: она срочно искала, за кого выйти замуж, пока ее прикованный к постели и злобный папенька не обнаружит, во что ему обходится ее сезон, и не велит ей возвращаться домой.

Она была единственным ребенком, сестры, чтобы выезжать вместе, у нее не было, и я оказалась удачной компаньонкой. Она мне нравилась больше других молодых леди, потому что не любопытствовала по моему поводу и не беспокоила меня расспросами о моей семье и детстве. Единственное, что я в ней не выносила, – ее манеру прижиматься ко мне, когда мы гуляли, или брать меня за руку, когда мы вместе ехали в экипаже. Я выучилась не стряхивать ее, но, когда садилась в экипаже рядом с ней, мне приходилось стискивать зубы, чтобы не отодвинуться, когда она просовывала руку под мой локоть. Я чувствовала даже тыльную сторону ее руки, прижатую к моему телу. Эта близость выводила меня из себя.

Мы катались в ландо ее папеньки, и обе раскрыли зонтики, чтобы сберечь цвет лица. Леди Джейн была бледна, как очищенный гриб, рядом с ней я выглядела обветренной и загорелой. С этим ничего нельзя было сделать.

Леди Клара вручала мне то один крем и лосьон, то другой, но ничто не высветляло теплые тона моей кожи. Я слишком часто спала среди дня под открытым небом. Тем не менее я раскрыла зонтик над шляпкой, как меня учили, и стала слушать, как леди Джейн щебечет над моим правым ухом, пока мы направляемся по дороге к парку.

Она рассказывала мне о каких-то перчатках, которые купила, и я слышала свой голос, произносящий: «Нет!» или: «Подумать только!» – когда она умолкала, чтобы вдохнуть. Я смотрела на кучера, правившего лошадьми по оживленной улице, на улицы, проплывающие мимо нас.

Как давно я сама не правила фургоном!

Долгие утомительные недели в Лондоне уже казались мне вечностью. Я понимала, что знаю дорогу в парк и обратно, словно ездила и ходила по ней всю жизнь, каждый день. Я знала ее лучше, чем любую другую улицу, любой другой пейзаж. С неожиданным сожалением я подумала, что если уже мне нужно где-то жить и выучить что-то так же хорошо, то пусть уж лучше это будет Широкий Дол.

При мысли о доме у меня внезапно сжалось горло.

Зимой Лондон стал холодным и сырым, торговцы выставили на углах жаровни, чтобы продавать печеную картошку, горячие пряники и жареные каштаны. Тем, кто присматривал за огнем, повезло, а девушки с ведрами молока казались от холода усохшими и замученными; цветочницы и зеленщицы ежились на сыром ветру.

Я знала, что в Широком Доле холодно – я была не из поэтов Джейн, воспевающих прелестные виды и забывающих, как болят босые ноги на замерзшей земле. Но я думала о том, что деревья, сбросив листья, станут строже и прекраснее. Лес будет пахнуть орехами, остро и сильно… ах, если бы я могла раскидывать ногами кучи листьев! Каштан у изгиба дороги обнажит свои очертания, округлый, как волчок, теперь, когда огромные пятерни листьев усыпают аллею у его подножия. Я хотела быть в Широком Доле, когда осень сменялась зимой.

Мне казалось, что я нужна этой земле.

– …и ведь мне даже не нравится белый, – с торжеством закончила Джейн.

– Мне нравится, – вставила я свои два слова.

– Тебе он подходит, – снова начала она.

Кучер свернул влево, когда мы добрались до парка, и медленной рысью повел экипаж по окружавшей парк дороге. Мы следовали за коляской леди Дэвентри, я видела ее знаменитую пару гнедых. Джейн продолжала говорить, но зорко поглядывала по сторонам, не заметил ли нас кто-нибудь, не помашет ли. Каждый раз, как показывался яркий мундир гвардейца, она теряла мысль и умолкала, хорошенько рассматривая его и убеждаясь, что не может остановить коляску, чтобы подозвать его.

– Быть представленной в белом, это так старомодно… – сказала она.

Она мечтала о представлении ко двору. Ее матушка настаивала, чтобы леди Джейн надела атласное платье, сшитое из распоротого материнского свадебного. Джейн рассказала мне об этом и взяла слово, что я никому не проболтаюсь. Она не могла бы вынести унижения, узнай об этом свет.

– Как, должно быть, хорошо тебе, богатой, – с тоской сказала она.

Вдруг леди Джейн просияла. Увидела молодого человека – я могла это понять, даже не оборачиваясь.

– Кучер, стой! – крикнула она, и тот послушно придержал лошадей, пока Джейн, склонившись, яростно махала двум фигурам, прогуливавшимся по траве.

То были сэр Роберт Хэндли и мистер Джалз Девениш.

– Как поживаете, сэр Роберт, мистер Девениш? – сказала я, когда они приблизились.

Джейн едва не вывалилась из ландо.

– О, сэр Роберт! – крикнула она со смехом, словно он сказал что-то необычайно забавное, а не просто: «Добрый день».

Он улыбнулся и подошел к экипажу с ее стороны. Мистер Девениш снисходительно двинулся ко мне с таким видом, словно я должна была быть ему благодарна за внимание.