Леон заколебался — и оглянулся через плечо. Под зонтом ветвей в сгущающемся сумраке по-прежнему сидела Барбра. Вероятно, буквы уже сливались в переплетениях вечерних теней, поэтому книгу она держала у самого лица. Вахицкий, собственно, не видел причин (ха, с какой стати?), чтобы принять приглашение; ему совсем не хотелось впутываться в польско-украинские дела. Если они пытаются установить со мной контакт, то, может быть, напротив, следует их избегать, невольно и вполне разумно подумал он. Кроме того, разве он не пришел сюда, чтобы… Тут он опять посмотрел на Барбру.

— Да я… у меня свидание, — соврал он, вежливо поклонившись.

— Вижу, на кого вы поглядываете! — тихонько засмеялся Сытко-Запорожец. — А почему бы и барышне к нам не поехать? Гарна, очень гарна (красивая)!..

Ха, это было бы забавно… Только барышня наверняка откажется: буркнет что-нибудь, и все… А с другой стороны — почему б не спросить? Если скажет, что ей не хочется, у меня будет повод распрощаться с этими господами… Та-ак… И Леон встал с садового стульчика. В синеватом полумраке мелькнуло светлое пятно его почти тропического костюма. Он подошел к столику в глубине сада.

— Позвольте на минуточку?

— Что? — подняла Барбра голову.

Только теперь Леон заметил, как она одета, и это его поразило. По темно-оливковому вечернему платью с большим вырезом были разбросаны похожие на огненные языки узоры. Казалось, материю лижет пламя — и она того и гляди вспыхнет. Особенно странно и даже как-то неуместно выглядело глубокое декольте, ну и, конечно, длина платья. Барбра сидела боком, закинув ногу на ногу. Край ее платья, как и полагается вечернему туалету, был вровень с щиколотками. Может быть, она собиралась куда-то на прием? Или… или предчувствовала, что получит приглашение? Чепуха, подумал Леон.

Он присел на краешек стула спиной к Штраусу и Сытко-Запорожцу.

— Простите, так уж получилось… окажите мне небольшую услугу… — наклонился к ней Леон. — Ха! Просто я не знаю, как отцепиться от этих типов. Поговорим несколько минут тихонько, чтоб они подумали, будто у нас с вами какие-то дела…

Барбра, не скрывая неудовольствия, отодвинулась.

— Что-о? — повторила она и нахмурилась.

— Не сердитесь, пожалуйста. Я сейчас уйду. Потом я вам расскажу, что это за господа, — торопливо проговорил Леон. — Кстати, слыхали, как Штайс во всеуслышание сокрушался, что и вы сегодня пришли с книжкой?.. Что вы читаете? Ого! — невольно воскликнул он. Перед ним, в руках девушки, мелькнуло — ему даже показалось, сверкнуло — знакомое название.

— Что вас так удивляет? — неприязненно спросила Барбра. — Просто я еще не читала "Среди течений". Как раз начала последний рассказ… — Посмотрев на Леона, она по-своему скривила уголок рта и добавила. — Только вы мне лучше не верьте. Я ведь перед вами спектакль разыгрываю, а эта книжка — театральный реквизит.

— Последний рассказ? Это какой же?

Барбра перевернула несколько страниц. Вахицкий увидел напечатанное крупным шрифтом заглавие: "Из-за долларов". Вдруг она рассмеялась.

— Над чем вы смеетесь? — спросил Леон.

— Смеюсь, вот именно… Я подумала, что, может быть, теперь вы начнете моего смеха бояться.

— Бояться?.. — повторил он машинально.

Ее смеха? С какой стати? И тут ему припомнилось… Память протянула руку и приподняла перед его глазами краешек тропической завесы, открывая мужскую фигуру, смутно белеющую на фоне высоких трав, среди почти непроницаемой черноты. Была темная, душная, насыщенная влагой яванская ночь. Мужчина только что вышел из домика на сваях, освещенное окошко которого было единственной светящейся в отдалении точкой. Там, за этим окошком, в комнате, при свече играли в карты четверо негодяев. Среди них был огромного роста безрукий француз — культи его были засунуты в карманы пиджака. Карты перед ним держала сидящая рядом женщина в поношенном атласном платье до пят, со следами косметики на лице. Голова ее была на малайский манер повязана красным платком. Звали женщину Хохотушка Энн. На всем побережье и почти в каждом порту в тех жарких краях знали ее беспричинный серебристый смех — она всегда так смеялась, были к тому основания или нет. Но почему француз упорно не вынимал из карманов обрубки своих огромных страшных рук? Да потому что к правой его культе Энн привязала семифунтовый груз, гирю. Мужчина в белом костюме возвращался впотьмах на свое суденышко, которое во время отлива увязло неподалеку в иле небольшой бухты. Он знал, что ему грозит опасность. Знал — и не хотел верить. Хохотушка Энн ухитрилась сегодня ночью, буквально минуту назад, рассказать ему по секрету, что картежники собираются пробраться на его судно, чтобы украсть ящики с серебряными долларами, которые он привез для обмена… Один из них, тот самый француз, семифунтовой, привязанной к культе гирей раскроит ему череп… "Не спите, не спите сегодня ночью! — настойчиво твердила Энн. — И внимательно прислушивайтесь: если вдалеке раздастся мой смех — а ведь все знают, что я часто и без причины смеюсь, и у них не возникнет подозрений, — так вот, когда вы услышите мой смех, это будет означать, что они уже идут! Идут, чтобы обокрасть вас и убить…" И вот мужчина в белом костюме ощупью, спотыкаясь, поднимается на свое крохотное суденышко, пароходик с небольшим экипажем из малайцев, которые в ту ночь вдобавок сошли на берег. На борту он один. Кругом черно, духота с каждой минутой усиливается. Проходит час, второй. Везде тихо. И вдруг этому мужчине — а звали его капитан Дэвидсон — показалось, будто он что-то слышит во мраке. "Его достигло легкое колыхание беспредельной тишины, — писал Конрад, — просто дрожание атмосферы, словно бы тень серебристого смеха…"

— Да, да, припоминаю… — сказал Вахицкий. — Вы подумали про Хохотушку Энн?..

— Не только. Я подумала: как знать, может, теперь вы испугаетесь, когда услышите, что… и я смеюсь!.. — повторила она. Но повторила как-то очень по-актерски — нельзя было понять, всерьез она говорит или шутит.

— Ха!

Наверное, она бы так не шутила, подумал Вахицкий, если б дочитала рассказ до конца. Если б знала, что великан француз не капитана Дэвидсона убил, а своей семифунтовой гирей раскроил голову Хохотушке Энн за то, что своим смехом она выдала негодяев, собиравшихся проникнуть на судно и украсть доллары Дэвидсона Г… И хотя Леона разбирало любопытство, времени раздумывать над ее словами у него не было. Из другого конца садика доносились голоса консула и его, так сказать, коллеги (наверное, все же какие-то дела — возможно, служебные — связывали Сытко-Запорожца и Штрауса).

— Понимаете, — произнес Леон вполголоса, — они меня пригласили на какую-то польско-украинскую вечеринку — не то танцульку, не то политическое собрание… я в этом не разбираюсь… Во всяком случае, там должна петь якобы хорошая певица… Я не знал, как отвертеться, и сказал первое, что пришло в голову. Что, к сожалению, не могу, у меня свидание… Тогда — уж не знаю почему — один из этих типов решил, что свидание у меня… с вами. Ну и, представьте, спросил, не согласитесь ли и вы принять его приглашение. Ха, ради бога, простите, что так получилось. Покачайте отрицательно головой, а я пойду и скажу, что… словом, что у вас на сегодняшний вечер другие планы. Ну, давайте же… я встаю… — И Леон в самом деле поднялся.

— А почему бы и нет? — к его удивлению, воскликнула Барбра. — С большим удовольствием…

Вот уж чего не ожидал, растерянно подумал Вахицкий.

— Ха… Это значит?..

— Это значит, что я охотно с вами поеду…

Сзади зашуршали по гравию стулья — вероятно, Сытко-Запорожец, а может быть, и Штраус встали. Голос Барбры прозвучал решительно, хотя и очень уж по-актерски глуховато — подобные звуки не раз исторгала ее грудная клетка.

Таким образом, Леон Вахицкий вместе с Барброй и паном Запорожцем провел вечер в неожиданном месте и неожиданном обществе. Герр Штраус не пожелал составить им компанию. Он попросил, чтобы они довезли его до пансионата на улице Монюшко, где, попрощавшись почти по-военному и не поцеловав панне Барбре руки, вылез из такси. Остальных машина повезла дальше и остановилась только на Новом Святе перед трехэтажным особняком, фасад которого был украшен двумя балкончиками, покоившимися на плечах и склоненных головах четырех кариатид. Уже стемнело, во всех окнах второго этажа горел свет. Оттуда доносилось женское пение под аккомпанемент пианино. Несколько прохожих стояли под балкончиками и, задрав головы, слушали. Казалось, они сами превратились в кариатид, взвалив на плечи необременительный груз так называемых "далеких польских окраин", прелестных и плодородных уголков земли, в свое время давших пристанище многим нашим поэтам и прочим служителям муз, взять хотя бы Юлиуша Словацкого, Кароля Шимановского, семейство Конрада. Бескрайняя степь, поросшая буйными травами, белые хатки под соломенными стрехами, палисадники с мальвами и ноготками, зреющие в садах вишни… синие шаровары и расшитые черно-красным крестом блузки, черные как смоль девичьи косы… посеребренный луною скачущий через пороги ручей — все это, как кинолента разматываясь в воздухе, выплывало из открытых окон на Новый Свят и светилось и играло красками над автомобилями, мчащимися по мостовой. "Ревет и сто-о-нет Днепр широ-о-кий!"