— Ха! — воскликнул Леон. Ему эта картинка не показалась отталкивающей. — Неужели? Но в тех краях, наверное, есть и кое-что другое, заслоняющее то, о чем вы рассказываете. — И похлопал пальцами по лежащей перед ним книге.

— Was ist das für ein Buch? Что это за книжка?

— Вот именно, книжка, позволю себе вмешаться. В читальном зале Национальной библиотеки на Котиковой, осмелюсь повторить, не бывает столько посетителей, сколько у нас в нашем тенистом садике, господин консул!.. — раздался жалобный голос хозяина ресторана. Штайс все еще стоял между ними с подносом, а Вальдемар при каждом "Prosit!" подбегал сбоку и наполнял рюмки. На подносе стояла еще тарелочка с пробками. Ресторатору, как видно, наступили на больную мозоль. ("А может, опять ломает комедию, паяц", — подумал Леон.) — Поверьте вашему покорному слуге, я говорю без тени иронии… Конечно, для души чтение детективных романов — прекрасное развлечение. Но… во что бы превратились рестораны, если б туда все приходили с книгами! — воскликнул Штайс и, согнувшись в поклоне, покосился на погруженную в чтение Барбру. — То ли я мечтал видеть в этом садике? Я мечтал видеть большое общество… слышать то-о-сты! А так что? До чего мы дожили? — осмелюсь сказать. Мне уже ничего не остается, кроме как по вечерам расставлять лампы с зелеными абажурами, точно в читальне. Тс-с… — приложил он пальчик к губам. — Ходите, пожалуйста, на цыпочках — здесь чи-та-ют, тс-с!.. Мало того, что мы переживаем материальный кризис, в моральном отношении нам не лучше, клянусь богом… Ну как я могу себя чувствовать?..

— Genug[68], repp Штайс, — махнул рукой консул.

Ресторатор проглотил последний вздох вместе с извинениями.

— Простите, я исчезаю со сцены! — И наконец ушел на цыпочках, словно и вправду лавируя между столиками в читальне.

— О, теперь я вижу, что вы читаете, — сказал Штраус. Тон его внезапно переменился — стал сдержанным и холодным. — Dieser Mensch[69],— он ткнул пальцем в напечатанную на обложке фамилию Конрада, — никогда не жаловал… ничего немецкого.

Леон вспомнил, что хозяина гостиницы Шомберга автор "Победы" и в самом деле представил в довольно-таки неблагоприятном свете, хотя Шомберг был когда-то немецким офицером. А может быть, именно поэтому… Ему захотелось поскорей сказать что-нибудь в защиту Конрада. Но он не успел этого сделать. Штраус в третий раз посмотрел на часы и, словно обращаясь в пространство, с неудовольствием выкрикнул над его головой:

— Aber![70] Пан Сытко-Запорожец, warum[71] так поздно? Я вас жду уже пятнадцать минут.

— Сосид (сосед) меня задержал, очень извиняюсь, — мешая польские и украинские слова, ответил кто-то за спиной Вахицкого.

Это был один из двух давешних спутников господина консула. Тот, что пониже ростом. Сегодня вид у него был более импозантный, чем в прошлый раз. На темном пиджаке белели концы сложенного треугольником платочка, начищенные башмаки сверкали. Вместо голубоватожелтого, национальных цветов, галстука под подбородком красовалась бабочка, крылышки которой он то и дело поправлял пальцами. Заметив (а возможно, тоже узнав) Леона, он широко, добродушно, очень по-славянски улыбнулся. Как говорится, от всей души. И, не дожидаясь, пока его представят, первым схватил Леона за руку.

— Грицъ Сытко-Запорожец, — сказал он. После чего пододвинул себе стул и сел.

Леон тогда же узнал от Штрауса, что Сытко был директором молочного кооператива в Ровно, кроме того, кое-что пописывал и сотрудничал в издающейся в Чехословакии "Украинской энциклопедии", а также — и прежде всего! — был великим полонофилом. Затем Вахицкий услышал несколько фраз — возможно, случайных и ничего не значащих, — которыми перекинулись его собеседники. Говорили они по-польски.

— Все в порядке, — сказал Сытко-Запорожец, — я послал ей коробку конфет и извинился!

— Хе-хе! Ха-ха! — рассмеялся Штраус. — Это очень трудная дама. Но!.. — И неожиданно поцеловал кончики пальцев.

Леон не заметил, чтобы при этом они обменялись какими-то особыми взглядами. Только кивнули друг другу, и все.

— Я искренне люблю Польшу, — немного погодя заявил Сытко-Запорожец, поправляя свою бабочку. — Я из тех, что хотят жить с вами, поляками, как брат с братом. Зачем ссориться?.. Только… только, пан Вахицкий, если говорить честно, разве нас надо винить? Вот послушайте: был я в марте прошлого года у своего кума во Львове. Так кум мне рассказывал… святый боже, чего только он не рассказал!.. Не хочется повторять во всеуслышание: не стану же я, ваш щирый друг, подстрекать прохожих, устраивать в общественных местах беспорядки… Вот так, к примеру! — И Сытко-Запорожец, видно для иллюстрации своих слов, сжав пальцы в кулак, поднес его к губам и раздул щеки. — Понимаете, господа?

Так называемый консул кивнул. Леон тоже догадался, что Сытко таким способом давал понять, будто не намерен о чем бы то ни было трубить всенародно.

— Боевая труба! — объяснил он значение своего жеста. — Я не желаю трубить тревогу — зачем портить дружеские отношения!.. Это бы только повредило покойному батьке Петлюре, да и пану Маршалу тоже… Послушайте, господа… — И, совсем понизив голос, перегнулся через столик, тем самым заставив Леона придвинуться вместе со стулом. — Послушайте… Вот что рассказал мне мой кум. У него есть дети, которые уже ходят в школу. А в школе польская учительница платит им… дает деньги, чтоб они рассказывали, что у них дома говорят о Польше. Спрашивает: "Твой папа любит Польшу? А мама? Если скажешь, что они говорят о поляках, получишь пять карбованцев… пять злотых!.." Подлинный факт! Чтоб у меня очи повылазили! Ребятишки ось какие махонькие, ось, а уже полиция их подкупает…

Леон невольно покосился на Штрауса. Как-никак представитель соседнего государства сидел всего в двух шагах от него. Хотя свою страшную историю Сытко поведал шепотом, неизвестно было, что герр Штраус слышал, а чего не слышал. Но тут Вахицкий перехватил его взгляд и… буквально остолбенел. Опять то же самое!

Взгляд голубых, как у новорожденного младенца, невинных глазок консула был тем не менее весьма загадочен, и необъяснимая эта загадочность смутила Вахицкого. Он увидел странную пустоту, которая что-то ведь означала! Но что? Впрочем, в данном случае "пустота" была неподходящим определением. Под пустотой в глазах обычно подразумевается отсутствие всякого выражения. Между тем Леон не мог бы сказать, что глаза консула лишены выражения, просто оно было таким неожиданным и непостижимым, что производило впечатление пустоты.

Длилось это не долее секунды; Вахицкий поспешил отвести взгляд… Чепуха, подумал он, нужно относиться к вещам проще. Это я, что называется, ударился в психологизм. Только и всего. Однако же он чувствовал, что оба его случайных (на самом ли деле случайных? — подумалось ему) знакомца внимательно за ним наблюдают.

— Ах, как неприятно, просто верить не хочется, — обратился он к Сытко, тоже понизив голос.

Но тот не дал ему договорить, видимо… охваченный порывом славянского великодушия. И снова поправил крылышки своего галстука; он все время придерживал его пальцами, словно опасаясь, что бабочка улетит.

— Таж… таж все отлично складывается, пане! — воскликнул Сытко-Запорожец, показывая множество сверкающих, искренних — если можно так сказать про зубы — зубов. — Как раз сегодня у нас вечерница. Украинско-польское братанье… — Он указал на свою полную рюмку. — Потому я сейчас и не налегаю особенно на горылку — оставляю место на вечер. — (Леон и в самом деле заметил, что Сытко-Запорожец только подносил к губам и тут же отставлял рюмку.) — Поедемте со мной, пан Вахицкий, уважьте. От всей души приглашаем. Будет и буфет, и холодный ужин, и танцы. Ну а главное — вокальная часть… Пение… В Варшаву как раз приехала наша знаменитая соотечественница, известная всей Европе, сейчас она поет в Италии… Послушаете наши песни! Только прямо сейчас: ехать — так ехать!..