Ну и странные у него были глаза! — подумал Леон Вахицкий, окончательно распрощавшись с Тетем. Консул уже скрылся внизу. Леону, спускавшемуся следом за ним, пришло в голову, что в последнее время он все чаще ловит на себе взгляды… хм, неопределенные. Это открытие показалось ему таким любопытным, что он даже приостановился возле кустиков, над которыми сонно жужжали пчелы. Взгляды впивались в него, либо его ощупывали, либо, наконец… освещали загадочным огоньком, который, едва вспыхнув в глубине зрачка, затягивался не менее загадочной пеленой. "Глаза супругов Штайс, например, или Вальдемара. Этих прежде всего. Но и в глазах Барбры, вспомнилось Леону, иногда мелькало что-то, чего он, хоть убей, не мог понять. Пустота, пустота, скрывающая в себе какое-то содержание — только какое? Такой уж он, этот "Спортивный", пожал плечами Вахицкий. В Варшаве… да, в Варшаве люди смотрели на него нормально, за исключением… н-да, странный, любопытствующий взгляд был у старика коридорного в "Бристоле", когда тот расспрашивал его про чью-то фотографию, ну и барон Вежица смотрел на него как-то… необычно, с напряженным, настороженным беспокойством. А теперь этот Теть! Загадка, черт подери…

— Эй! — сказал Леон себе. — А не тот ли это самый психический сдвиг, который заставляет меня ни с того ни с сего оглядываться на улицах? Маме ведь тоже казалось, что чьи-то уши ее подслушивают, чьи-то глаза подглядывают… Тысяча чертей! — В медицине Леон не разбирался, но ему весьма неприятно было (как нетрудно себе представить) сознавать, что симптомы, подобные тем, которые он находил у себя, привели его родную мать в заросший сиренью третий корпус санатория в Батовицах. Хозяин ресторана Штайс, его супруга, Вальдемар, даже Барбра, а теперь еще этот Теть со своей клинописью в глазах! Чрезвычайно странный взгляд. Неужели все это ему только привиделось? Хотя, с другой стороны, нет! Возьмем, к примеру… Вот именно, подумал Леон вдруг, возьмем, к примеру, адвоката Гроссенберга. Ведь не где-нибудь, а именно здесь, в "Спортивном", он сидел со мной за одним столиком и ни разу, ни единого разу я не почувствовал, что он чего-то недоговаривает, не заметил за ним никаких странностей, которые, быть может, и странностями нельзя было бы назвать, имейся к ним ключ… У него были глаза как глаза. Просто глаза, а не… Так что, похоже, я, слава богу, пока еще в здравом уме, ха!

Отмахнувшись от пчел, Вахицкий, увязая в песке, который сегодня из желтого превратился в темно-серый, подошел к дверям "Спортивного". И увидел, что навстречу ему по довольно крутой тропинке, спускающейся с высокого берега к Висле, взбирается миниатюрный хозяин ресторана. Его лакированные башмаки скользили на песчаной дорожке, он тяжело дышал. Пиджака на нем, как всегда, не было. В черном галстуке алела булавка с рубином — казалось, Штайса ткнули в грудь чем-то острым, вроде шила, отчего на груди осталась капелька крови. Тем же можно было бы объяснить и его необычайно сильную одышку.

— Разорение!.. Полное банкротство! — выкрикивал он. — Закрою к чертовой бабушке это проклятое заведение. Камень на шее! А теперь на нас в прямом смысле посыпались камни. — Штайс застонал, словно и вправду был тяжело ранен. — Вы не поверите, милостивый государь! Какие-то голые бандиты, молокососы в плавках, которым больше нечего делать, кроме как с утра до ночи плескаться в воде либо кататься на лодках, снизу, вон оттуда, швырялись камнями! Два часа подряд. Чудом окна не перебили.

— Там, на улице, вас ждет один из ваших клиентов, пан Штайс. Хочет узнать, не потерял ли здесь какую-то книжечку. Ха! Прохаживается взад-вперед по тротуару.

— Где? — поднял голову Штайс.

Но сквозь негустую листву деревца они увидели наверху только два проезжающих мимо фургона, запряженных першеронами… Тетя и след простыл.

— И пускай прохаживается, — простонал ресторатор. — У меня, милостивый государь, в голове аукцион, публичная распродажа, которой нам не избежать, мне не до книжечек. Мы с супругой окажемся на улице — вот что нам грозит… В канавах будем ночевать!

В эту самую минуту из ресторана послышался мужской гортанный голос и донеслось несколько немецких слов: "…sehr gnädige Frau… gewiss… gewiss…"[51], и владельца "Спортивного" точно ветром оторвало от земли и понесло ко входу. Только мелькнули белые рукава, которыми он замахал, словно что-то молотя в воздухе.

— Удостоил… снова оказал честь! — шепнул он Леону на лету. — Это сам кон-сул Штраус!.. — И перед носом Вахицкого прямо-таки — буквально! — влетел в дверь своего заведения.

Впоследствии адвокату Гроссенбергу через знакомых из МИДа удалось установить, кем был, а вернее, кем не был этот герр Штраус. Так вот: консулом он никогда не был. Правда, одно время занимал какую-то второстепенную должность в краковском консульстве рейха, которое в те годы стало подозрительно разбухать от непропорционально большого количества сотрудников; Штраус там ставил какие-то печати. Вскоре его перевели в Варшаву, в распоряжение пресс-атташе посольства, где он не то печатал на машинке, не то служил третьим или четвертым секретарем. "А, мелкая сошка!" — сказали про него адвокату. Был ли его информатор (из МИДа) уверен в этом на сто процентов — другое дело: неделикатных вопросов Гроссенберг не задавал.

Эта мелкая сошка тем не менее жила в дорогом пансионате на улице Монюшко, в том самом, где по воле случая некогда умер отец Леона, пан Мельхиор Вахицкий. У Штрауса там был чуть ли не номер люкс: целых две комнаты, разделенные широкой белой раздвижной дверью; меньшая служила спальней, а большая — обставленная белой мебелью — гостиной, где хранилось множество всевозможнейших напитков. (В этом месте своего рассказа знакомый дипломат снисходительно усмехался с таким выражением лица, словно хотел сказать: "Он у нас на крючке!") Штраус, жилец в общем-то спокойный, иногда принимал у себя своих соотечественников — разъезжавших по Польше туристов в белых чулках — и нескольких второразрядных писак, варшавских журналистов, проявлявших профессиональный интерес к событиям в третьем рейхе, а также… к бутылкам, которыми в штраусовской гостиной был заставлен почти целый угол. (Информатор махнул рукой.)

Какое-то время спустя Гроссенбергу показали, в "Швейцарском" — кафе, которое помещалось под редакцией главного правительственного органа, "Газеты Польской", — так вот, в этом старом кафе, где в неизменной полутьме поблескивала позолотой застекленная буфетная стойка, на которой громоздились горы отменных рогаликов типа французских "круассан", в этом заведении девятнадцатого века с обитой плюшем мебелью, адвокату показали невзрачного господина весьма малопривлекательной наружности в черном костюме и твердом воротничке. Лицо у него было какое-то жесткое, упрямое, и хотя в соответствии с описанием Вахицкого на нем светились младенчески чистые глаза, но никто бы не сказал, что это лицо дипломата, старающегося снискать расположение граждан государства, в котором он по долгу службы обязан выполнять посредническую миссию. "Вон тот самый герр Штраус, про которого вы когда-то спрашивали!" — сказали Гроссенбергу. Штраус этот скорее был похож на человека, занимающегося ловлей бездомных собак, или на городского ассенизатора и, хотя у себя на родине он наверняка расхаживал в коричневой рубашке и с хлыстом в руке, отнюдь не блистал юношеской красотой белокурых арийских бестий, которые несколько лет спустя наводнили оккупированную Варшаву. Впрочем, и среди тех разные попадались рожи.

Вахицкий, однако, видел Штрауса в несколько ином свете. Он как-никак имел возможность наблюдать за консулом дольше, чем адвокат, перед которым тот лишь промелькнул в кафе "Швейцарское" — очень скоро Штраус встал и действительно строевым шагом удалился. Была ли на нем пасторская шляпа, адвокат не заметил.