Был серый душный день, и в этой летней серости люди, предметы и даже события покрывались спокойной варшавской пылью. Дребезжащие трамваи везли с работы домой служащих с бледными, одутловатыми и как будто сонными лицами. Мальчишки, продающие вечерние газеты, тонкими голосками монотонно выкрикивали сенсационные заголовки статей и заметок, в которых ничего сенсационного не было. В Висле купались. Баба в подоткнутой юбке дремала на складном полотняном стульчике возле литровой бутыли с хлебным квасом. Леон шел по мосту (Кербедзя), и металлические плиты однообразно, но бодро громыхали под ногами. Не дойдя еще до конца моста, Вахицкий увидел, что на Зигмунтовской, возле лестницы, ведущей к "Спортивному", прохаживается знакомая фигура в серых брюках и спортивной рубашке, с болтающимся на сгибе локтя синим пиджаком. В атмосфере всеобщей серости противный, недавно еще распираемый эмоциями Теть явно посерел. Да, да. Теперь это был просто взмокший от пота скромный варшавянин с раскрасневшимся и, естественно, рябоватым, но почему-то сильно сконфуженным лицом. Он с места в карьер начал извиняться перед Леоном.

— Какая приятная неожиданность, рад вас видеть, пан… пан Вахицкий, — сказал он. — Вот хожу, поджидаю хозяина этой харчевни. Жара страшная, я обычно снимаю пиджак, и где-то у меня из кармана выпала книжечка.

"Пан Тадеуш"[48],— миниатюрное издание, всего два дюйма. Игрушка! Истинная правда, клянусь богом! Я и подумал: а вдруг ее потерял в прошлый раз, когда мы с вами здесь были?.. Клянусь богом, поверьте…

Вид у него был самый что ни на есть заурядный и непривлекательный, а взгляд — заискивающий. Только что не скулил и не вилял хвостом в знак признания своей вины. Вахицкий даже удивился, что такое безобидное ничтожество могло однажды на крыше… мягко говоря, вывести его из себя. Все по-прежнему покрывалось спокойной столичной пылью. У Леона почему-то появилось неприятное ощущение, точно он убедился в собственной глупости. Как будто до сих пор он жил в тумане, в розовом вымышленном мире, и вдруг, отрезвев, увидел действительность такой, какая она есть. Да и что, собственно, произошло тогда на крыше? Я думал, что стою… перед рулеткой. Ой! А может, моя мокрая на спине рубашка просто-напросто означала, что я… Леон почувствовал себя еще глупее и поспешно подавил мелькнувшее в голове слово "струсил"… Отчего-то и Теть, и Вахицкий в первую секунду старались друг на друга не глядеть.

— Мне б хотелось, пан Вахицкий… принести вам свои извинения, — запинаясь проговорил Теть. — С каждым может произойти… Поверьте, я понятия не имел… Совершенно случайно узнал, какая у вас была мать и как наши люди ее уважают.

Шпик или не шпик? — подумал Леон.

— Не поймите меня неверно… — продолжал извиняться Теть. Теперь он улыбался, улыбка на его каменном лице выглядела нелепой и неуместной. Он был похож на чиновника, обыкновенного, получившего нагоняй чинушу, изо всех сил старающегося добиться прощения и вернуть расположение начальства. — Ей-богу… Меньше всего я хотел вас задеть… Может быть, я произвел неподобающее впечатление?.. Жена даже мне сказала: пойди к пану Вахицкому, пойди и извинись за свои дурные манеры…

Несмотря на все эти извинения и смущение Тетя, была в его поведении какая-то… фамильярность. Например, он пытался схватить Леона за пуговицу на пиджаке. Уже не только серостью, но как будто и нечистоплотностью повеяло на Вахицкого. Шпик! — подумал он, отстранился и пробормотал:

— До свиданья!

Ему больше не хотелось разговаривать с этим типом и вообще поддерживать с ним знакомство. Еще чего не хватало! Довольно! Не подав Тетю руки, он сделал шаг вперед. И тут услышал за спиной гудок автомобиля и одновременно заметил, что в глазах Тетя, излучающего добродушие, сверкнул загадочный огонек. Леон обернулся.

Черный продолговатый лимузин с мягким шипеньем медленно проехал мимо них и остановился возле лестницы. На капоте затрепетал и тут же опал бело-красночерный флажок со свастикой. Неужели опять консул "третьего рейха"? — подумал Вахицкий. Хотя нет, государственный флаг, если не ошибаюсь, развевается на машине, только когда в ней находится сам посол.

Дверца автомобиля распахнулась, и на тротуар бодро выскочил тот самый дипломат, которого Леон действительно уже видел в "Спортивном" в обществе украинских националистов. Все вокруг по-прежнему было припорошено пылью варшавской повседневности. Герр консул выглядел весьма непрезентабельно: на нем был скромный серый костюм, а на голове — черная шляпа вроде тех, что носят пасторы. Наклонившись к открытой дверце, он произнес гортанным голосом: "Jawohl, sehr schön!"[49] Потом приподнял ладонь жестом, который пока казался европейцам только чуточку странным и смешным, но от которого в недалеком будущем людей станет бросать в дрожь. Дверца захлопнулась.

Лимузин заколыхался и покатил в глубину улицы. Лишь тогда человек в пасторской шляпе выпрямился и щелкнул каблуками. Но… еще не успев сделать и шагу вниз по лестнице, заметил стоящих неподалеку Тетя и Вахицкого. На лице его появилось напряженное выражение, какое обычно бывает у близоруких людей. А секунду спустя Леона повергла в изумление адресованная ему приветливая, хотя и несколько натянутая, улыбка. Крупная волосатая рука в перстнях коснулась черной шляпы, приподняв ее строго по вертикали и немедленно опустив обратно на голову господина консула. Неужели это он мне? — удивился Вахицкий.

Теть тоже с любопытством поглядел на взметнувшуюся вверх шляпу, а потом на Леона. Вахицкий же обернулся… Странно, никого, кроме них, на тротуаре не было. Похоже, что мне, подумал он и, поколебавшись, довольно неловко поклонился. Панама тоже взлетела в воздух, но на голову не вернулась — осталась в руке. Теть внимательно наблюдал за этой сценой. Выражение его лица было все таким же сконфуженным и заискивающим, но глаза и вправду загадочно сверкали.

Глаза! Вот уж поистине новая загадка.

Чужие взгляды нам не часто хочется сравнить с иероглифами. Прочитать, что в них написано, можно и без Розеттского камня[50]. В глазах знакомых или даже случайных встречных, например прохожих на улице, нетрудно обнаружить нормальные человеческие письмена — в нашем случае буквы польского алфавита, складывающиеся в расхожие названия обыкновенных, всем известных чувств. Набор огоньков, которые вспыхивают на радужной оболочке или, напротив, меркнут, а то и совсем гаснут и т. п., в общем-то невелик и, как правило, не вызывает недоумения. Мы довольно точно угадываем, кто что думает или чувствует.

Однако существует исключение, а именно: глаза шпиков либо иных наших ближних, которые не только следят за тем, что мы делаем, но и выполняют специальные задания, не обязательно для нас приятные. Такие люди всегда знают что-то, чего не знаем мы, намерения их нам неизвестны, а оттого и выражение глаз, как правило, ошарашивает. С чем бы это сравнить? Представим себе, что где-то в африканских джунглях нам повстречался дикарь, причем мы не знаем — и даже не предполагаем! — что он людоед. Бросаемые им по сторонам голодные взгляды, пожалуй, только нас удивят. Что, черт возьми, это означает?

Так вот, если б на нас посмотрели такими глазами, мы бы опешили, а возможно (но лишь возможно), инстинктивно встревожились. Инстинкт в подобных случаях чаще всего молчит — перехваченный нами взгляд, не принадлежащий ни к одной из категорий нормальных взглядов, естественно, только удивит нас своей необъяснимостью. Как всегда, когда опыт ничего не подсказывает, мы проявляем легкомыслие. Непременно нужно разок обжечься, чтобы впредь не совать руку в огонь.

А что, если за радужной оболочкой и зрачками кроется, предположим, намерение нанести нам физическое увечье или даже оборвать наше бренное существование, — что тогда?