— Кстати, коллега, еще одна мелочь. Пан Вахицкий попросил узнать, добрался ли наконец до вас некий доктор Надгородецкий, который хотел осмотреть его дом?
— Это тоже загадочная история, — недовольно проворчал Повстиновский. — Этот ваш Надгородецкий, должно быть, хиромант… или ясновидящий. Прямо какой-то Оссовецкий[38], честное слово! Мы как раз с женой перед вашим приходом о нем говорили.
— А что такое? — спросил Гроссенберг.
— Вот послушайте. Я, надо сказать, веду размеренный образ жизни; возможно, вам это покажется странным, но ложиться я привык ровно в девять, зато в пять уже на ногах. Терпеть не могу, когда меня будят; даже в бридж играть сажусь только до ужина. Так вот, представьте себе, коллега, этот ваш доктор Надгородецкий почему-то счел для себя возможным по ночам вытаскивать меня из постели. Допустим, он ничего не знал про мои привычки, когда первый раз позвонил из Варшавы в десять вечера. Но я ему тогда же сказал, что ложусь рано, и попросил впредь обращаться по делам в мои приемные часы, а не когда я в постели. И даже указал, какие это часы. Ладно. А тут, заметьте, я уже лежу под летним одеялом и даже свет на тумбочке погасил, как вдруг приходит жена — она ложится немного позже — и говорит, что из Варшавы приехал какой-то господин и хочет со мной повидаться. Я смотрю на будильник: половина десятого. Пусть придет завтра! Не желаю никого видеть! — говорю я. А кто такой? Скажи ему, чтоб убирался ко всем чертям!.. Но тем не менее надеваю халат и выхожу в контору. Гляжу, а там какой-то красавчик. Вы-то сами когда-нибудь этого Надгородецкого видели? Не-ет? Жаль! Картинка, доложу я вам, а не доктор медицины… Хлыщ!
— Он случайно не дантист? — спросил адвокат.
— А бог его знает! — Повстиновскому так хотелось спать, что лишних вопросов он не задавал. Только спросил: "Что случилось, почему так поздно?" — Оказывается, вообразите себе, господина доктора кто-то подбросил на машине до Ченстоховы, и он, видите ли, подумал, что Повстиновскому больше нечего делать, кроме как среди ночи показывать ему недвижимость, предназначенную на продажу. В первую минуту этот Повстиновский, ваш покорный слуга, ушам своим не поверил! "Что-что? — спрашиваю. — Вы это серьезно? Приходите завтра утром, тогда я и отведу вас в дом Вахицкой. Ведь уже ночь!"
— Завтра, господин адвокат, мне нужно быть во Влоцлавеке, — отвечает Надгородецкий. — Я даже в гостинице не стал останавливаться. Прямо от вас пойду на вокзал. Посижу там, пока утром не подвернется какой-нибудь варшавский поезд.
— Вы что, думаете, я сию минуту, в халате, побегу на улицу только ради того, чтобы доставить вам удовольствие?!
Короче, хорошенько его отчитал. И тем не менее… Вижу, ничего не поделаешь, хотя такое, признаться, со мной случилось впервые в жизни…
Делать и вправду было нечего. Повстиновскому пришлось одеться и, захватив трость, выйти на улицу. Ночь была светлая: сверкали звезды, горели фонари. Попасть в дом через парадную дверь, естественно, было невозможно, но у педантичного поверенного пани Вахицкой имелся собственный ключ от калитки. А как же! И вот они входят в сад.
— Дивный запах, это, наверное, левкои? — говорит Надгородецкий. — И верно жаль, что в саду темно. К счастью, у меня есть фонарик.
И что ж вы думаете, коллега? Этот тип вынимает электрический фонарик и начинает лучом обшаривать сад, сами же мы пока стоим на месте. Там и сям мелькают цветы, выскакивают из темноты головки георгинов — они как раз тогда расцвели в небывалом количестве. Даже верхушки фруктовых деревьев освещаются одна за другой, точно на аэродроме, где, как известно, стоят сильные прожектора.
— Мощный у вас фонарик, — говорю.
— Специальный, я им иногда пользуюсь при операциях.
Хорошо. Подымаемся мы с ним на заднее крыльцо и начинаем колотить в дверь кухни.
— Сомневаюсь, что кухарка проснется, очень сомневаюсь, — говорю я.
— Посвечу-ка я в окошко, — предлагает Надгородецкий. — Может, она увидит свет…
Продолжаем стучать. Минуту спустя в кухне загорается лампочка под потолком. Мы видим: кухарка в накинутом на плечи одеяле приникает лицом к окну и смотрит в сад. А сама прямо-таки трясется от страха. Надо признать, у доктора этого оказался быстрый — как он называется? — кажется, рефлекс? Гляжу, а он меня осветил с головы до ног. Это чтоб кухарка перестала бояться и уразумела наконец, что за дверью свои. В конце концов она нас впустила, и я велел ей зажечь в доме свет. Мы обошли все комнаты. "О! О-о! — восторгался Надгородецкий. — Здесь будет мой кабинет, здесь приемная, а тут будуар". Так и выразился: бу-ду-ар! Точно он — дама, привыкшая спать исключительно в будуарах. Чудак! Я заметил у него вообще какую-то странную тягу к кроватям. Заходит он, например, в спальню пани Вахицкой и, естественно, видит кровать с этим английским матрасом. И что бы вы думали? Немедленно на нее садится и давай подскакивать на пружинах. Может, проверял, мягкая ли…
— Это чья кровать? — спрашивает.
— Покойной хозяйки.
— Историческое ложе! — говорит без тени уважения.
— Почему историческое? Просто подделка под красное дерево.
— Потому что на нем спала историческая личность…
И при этом смеется, я бы сказал, весьма двусмысленно. Впрочем, это пока еще цветочки. Пустой человек, думаю, верно, большой любитель дам, и только.
— А подвал тут есть? — спрашивает он, когда мы уже осмотрели и ванную, и кухню.
— Идемте, я вас отведу.
— Сухой?
— И высокий, и сухой, — отвечаю. И мы спускаемся по ступенькам в подвал. А туда, как вы, наверное, успели заметить, электричество не проведено, и приходится пользоваться свечой.
— Зачем? Не нужны нам никакие свечи! — восклицает Надгородецкий. — Вы забыли про мой фонарик. Он светит не хуже, чем прожектор.
И действительно, сноп света освещает ступеньки, потом стены подвала и наконец ящики. Тут-то и проявилось сходство Надгородецкого с Оссовецким. Черт его разберет, мы с женой как раз сейчас об этом говорили. Озарение на него нашло, что ли? Одним словом, едва он увидел эти забитые гвоздями ящики, фонарик у него в руке заплясал как в трансе. И одновременно сам он поперхнулся и закашлялся. А лица я его не вижу, кругом черно — луч света падает только на ящики.
— Вы, верно, астматик? — спрашиваю я.
— Чтоб их черт побрал! — кричит он.
— Кого?
— Гробы эти!
— Какие гробы?
— Ну, ящики!
— Почему же гробы? Ящики как ящики, — говорю я, — в таких к нам в магазин привозят продукты. Эти, вероятно, от английского чая. Видите, на одном написано "tea", это по-английски "чай", а вон на том "Братья Пакульские" — должно быть, и от братьев Пакульских что-нибудь получали, только уже из Варшавы… Самые обыкновенные ящики! В них на время сложили личные вещи покойной пани Вахицкой…
— Именно поэтому я и сказал, что они похожи на гробы, — отвечает он из темноты, а луч света по-прежнему как одержимый скачет по этим ящикам. Сам же он опять начинает кашлять. — Черт бы вас всех побрал, — кричит, — я аллергик! Не выношу, когда кто-нибудь умирает, а уж к личным вещам покойника даже близко не могу подходить. По-моему, вид у этих ящиков омерзительный. Вот-вот что-нибудь оттуда вылезет.
— Что? — спрашиваю я с некоторым неудовольствием. — Что, простите, вылезет?
— А это вы потом увидите! — отвечает он. — У меня бывают предчувствия. И все до единого сбываются.
Ну как вам это нравится, коллега? Интересно, а? Может, он уловил флюиды покойной Вахицкой, дух ее, что ли, остался в этих ящиках?.. Ведь в конце концов из них и вправду потом что-то вылезло, в чем вы, коллега, сегодня могли воочию убедиться. Второй Оссовецкий, доложу я вам… — Повстиновский даже потер пальцем орлиный нос (нос Батория) — видно, эта смешная, в общем-то, история нагнала на него мистический страх. — Ну как же так, скажите на милость? — ворчливо продолжал он. — Что-то меня во всем этом настораживает. Красавчик оказался невропатом или аллергиком — ладно, это его личное дело. Но ведь он сумел заглянуть в будущее, и его предсказание, видит бог, сбылось, а это уже совсем другой коленкор, согласны? Я только что, перед вашим приходом, сказал жене: "И почему этого доктора так взволновали ящики — те самые, которые вскоре, всего несколько дней спустя, кто-то взломал?" Редкостная впечатлительность… Медиум, можно сказать! Шестое чувство, не иначе!
