Адвокат Гроссенберг слышал еще одну историю. Некий легионер, тоже бывший член Польской военной организации, сын благороднейшего и добрейшего старца — провинциального судьи, которого Гроссенберг знал лично, — в один прекрасный день в Варшаве получил назначение на пост руководителя службы безопасности. Это был гладко выбритый красивый мужчина с кошачьими мягкими повадками, но с чрезвычайно холодной улыбкой… Он пользовался репутацией человека предприимчивого и жесткого, который, однако, все дела обделывал в перчатках. В общем, по характеру он вполне соответствовал своей новой должности. И вот что вскоре случилось. Пробыв на посту всего лишь несколько дней, руководитель службы безопасности под каким-то предлогом покидает свой кабинет и, сев в скорый поезд, словно испуганный мальчик к папе за помощью, отправляется к отцу в провинцию. Старый судья, с симпатией относившийся к адвокату, потом по секрету ему об этом рассказал. Будучи человеком высокоидейным и патриотом, а теперь спокойно живя на пенсии, наш судья был огорошен, если не сказать — потрясен, состоянием сына и тем, что с ним приключилось. Шеф безопасности с ходу признался папеньке, что с того момента, как приступил к своим обязанностям, не сомкнул глаз — не спал буквально ни одной ночи. Ворочался в постели с боку на бок либо до утра просиживал с книжкой в кресле за письменным столом. Но даже читать — и то не мог. "Ну а что же все-таки случилось?" — "А вот что: приняв дела, я узнал, кто числится в списках агентов службы безопасности. Вы себе не представляете, папа! Там такие фамилии, такие фамилии! — мне бы никогда в голову не пришло, что эти люди могут быть платными шпиками и доносчиками. Разумеется, я буду держать язык за зубами и никогда никого не назову, но среди них есть особы с безупречной репутацией, пользующиеся всеобщим уважением, а то и почетом и популярностью! Так сказать, сливки общества, господа и дамы, которые материально вполне обеспечены, но тем не менее не брезгуют умножать свои доходы с помощью дурно пахнущих деньжонок из специальных фондов службы безопасности. Причем, что знаменательно и особенно мерзко, гонорары их вовсе не велики: аппарат госбезопасности деньгами не бросается и зачастую получает нужную информацию буквально за гроши! Так что осведомителю — эти господа и дамы на профессиональном языке именуются осведомителями, — как, впрочем, и простому топтуну, вознаграждения за деликатную услугу, оказываемую весьма неделикатным способом, едва может хватить на несколько ужинов в ресторане".

И старик отец, и сын были взволнованы до глубины души и почувствовали себя с ног до головы забрызганными грязью, от которой никак не могли отчиститься. Но потом, как люди идейные и преданные государственным интересам, сообща пришли к убеждению, что государство трудную — поскольку она грязная — работу поручает самым чистым своим гражданам. Утешась сознанием этого, шеф службы безопасности возвратился в Варшаву, где еще долго исполнял свои обязанности, больше уже не кривясь и не привередничая. Однако это тоже маленькое отступление — речь сейчас пойдет о другом.

Адвокату Гроссенбергу еще кое о чем довелось слышать. А именно: о некоем явлении не столько морального, как в последнем случае, сколько, скорее, психологического порядка. Некоторые политики рассказывали ему, что по мере своего продвижения по служебной лестнице порой испытывали захватывающее ощущение, будто с каждой ступенью приближаются к хранилищу каких-то тайн. То были секреты государства, пока еще отгороженные от них занавесом. Однако, когда они подступали к самому занавесу, им начинало казаться, что за ним скрывается страшная бездна! У них просто в глазах темнело от предчувствия, какая большая ответственность ляжет на их плечи — и прежде всего сколь тяжким окажется груз герметического знания, то есть приобщения к государственным тайнам — этим плодам добра и зла. Вероятно, будь они профессионалами, подобные потрясения им бы не грозили. Но профессионалом никто из них не был, и потому вели они себя отнюдь не как государственные мужи, а как самые обыкновенные обыватели, проживающие на Жолибоже или на Воле. Кстати, трудно себе представить физиономию обитателя Жолибожа, который вдруг случайно прикоснулся бы к государственной тайне, трудно вообразить, как его бы мороз подрал по коже от неожиданного ужаса и — оправданного, впрочем, — смятения.

Таким образом, Адаму Гроссенбергу легко было понять, что творится в душе несчастной Ягуси. У нее тоже создалось ощущение, будто она стоит на краю пропасти, которая — хоть и скрытая в густом тумане домыслов — разверзлась у самых ее ног. Ягуся чувствовала себя так, словно заболевала гриппом. Кресло перед ней опустело: пан Янек ушел — ведь он и так с трудом "выкроил минутку", а просидел в кресле не меньше часа. Однако на мягком бархатном сиденье, на усыпанной звездами синеве что-то осталось. Пустота кресла не была абсолютной. Быть может, вместо пана Янека в нем расположилось нечто невидимое — сотканное из воздуха недоверие и еще что-то, смахивающее на угрозу. Облаченный в костюм цвета мокрого песчаного пляжа безымянный офицер контрразведки и джентльмен, похожий одновременно на Остерву и на Ярача, распрощался с майоршей очень любезно, явно стараясь ее успокоить. Но Ягуся отчетливо чувствовала, что это уже не тот пан Янек, которого она так хорошо знала, что его отношение к ней изменилось, он стал как бы более сдержан. По своему обыкновению немногословный, он несколько раз неопределенно хмыкнул, а потом небрежно бросил, что уж "в этих делах" он разбирается и оттого всегда был не самого высокого мнения о заслуженных членах Военной организации. Все это дым, патриотический туман… да что там, бабская болтовня — взять хотя бы этот перстень с цианистым калием… Турусы на колесах! В общем, пани Ягуся может над этим просто посмеяться.

Однако майорша по-прежнему чувствовала себя так, будто больна гриппом. Время еле ползло, и она чуть не умерла от озноба, поджидая у окна возвращения мужа. Вначале она приняла решение ради его же блага ничего ему не говорить, даже дала себе слово до конца своих дней держать язык за зубами, однако, не успел попахивающий вином майор Ласиборский войти в переднюю, воскликнула: "Кубусь! Разве ты когда-нибудь говорил, что пани Вахицкая — ненормальная?" У нее это как-то само вырвалось, и в ту же минуту — еще больше похолодев — Ягуся поняла, что и тут Вахицкая, эта проклятая рыжеперая стервятница, оказалась права: она действительно не смогла удержаться и сейчас все расскажет мужу.

Верзила в высоких лакированных сапогах, отбрасывавших темные траурные отблески не только при каждом шаге, но и когда стоял — ноги у майора были словно разболтаны в суставах, отчего колени беспрестанно то сгибались, то распрямлялись, — так вот, верзила в прекрасно сшитом мундире, с лицом, точно вырезанным из папье-маше, в тот вечер был почему-то при оружии — у пояса его болталась коричневая кобура, и он как бы инстинктивно ее погладил. Из слов Ягуси адвокат Гроссенберг смог заключить, что майор не поднялся на высоту задачи, что он вообще обманул все ожидания и повел себя не так, как надлежало бы военному, узнавшему, что его жена попала в затруднительное положение. Правда, во время ее сбивчивого рассказа он по своему обыкновению в самые неожиданные моменты издавал короткий квакающий смешок, и это позволяло надеяться, что перед ней прежний, обычный Кубусь. Хотя нет, в нем решительно появилось что-то новое — во всяком случае, нечто такое, чего раньше она не замечала. Возможно, она чересчур чувствительна, и все-таки! — ей показалось, что… Нет! Это уж полная нелепость, тотчас же мысленно возразила она себе. Не может же он меня бояться!

И тем не менее… что-то тут было не так. Майор посмотрел на жену как-то странно — они сидели рядышком на диване, — а потом отвернулся и, обращаясь в пространство, ни с того ни с сего выпалил: "Пороховая бочка!"

В устах артиллериста, ежедневно имеющего дело с порохом, такое восклицание могло, собственно, ничего не означать. Просто façon de parler [33] профессионала, голова которого занята полигонами и тому подобными вещами и который вдруг вспомнил о своих армейских делах: возможно, утром во время учений у него случилась какая-то неприятность. Ягуся в этом не разбиралась. Может, какой-нибудь пороховой склад оказался не в порядке и что-то там взорвалось. Откуда ей знать?