— Кто-то их, видно, спугнул. Они даже не успели положить на место вещи.

— Тру-ля-ля… А знаете ли, дорогой коллега, какое у меня впечатление от всего этого? — спросил Гроссенберг. — Меня поразила какая-то театральность этого зрелища. Словно бы я зашел к актрисам в костюмерную.

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что во всем чувствуется чья-то режиссура. Вещи разбросаны слишком выразительно, для того чтобы это казалось естественным. Кто-то хочет произвести на зрителей впечатление.

— А с какой целью?

— Да хотя бы для того, чтобы напугать Вахицкого. Во всем этом хаосе можно разглядеть их руку, которая угрожает вашему клиенту.

Повстиновский поднес догоравшую свечу прямо к лицу Гроссенберга, словно бы желая получше его разглядеть.

— Абракадабра, — сказал он и наморщит лоб, словно мучительно размышлял о чем-то. — Абракадабра, только и всего. Что вы хотели этим сказать?

— Сейчас постараюсь объяснить. Вы знаете, какая у меня мелькнула мысль, когда я вошел? — спросит Гроссенберг. — Мне показалось, будто кто-то нарочно оставит здесь свою визитную карточку.

— То есть как это?

— А вот так. Весь этот беспорядок, все эти разбросанные полотенца и простыни, раскрытые книжки, как бы говорит: "Это мы! Мы здесь были и предупреждаем тебя об этом!.." Они, по-моему, оставили свою визитную карточку с адресом.

— А что на этой карточке написано? Городская полиция, что ли? — спросил старичок и вдруг раскрыл рот.

Что с ним? — подумал Гроссенберг даже с некоторой тревогой. Но, впрочем, тут же догадался. В стране вовсе не все с объективным спокойствием относились к действиям "двойки". А тут могла идти речь как раз об этом. Повстиновский просто пришел в ужас. Свечка так и запрыгала у него в руке.

— Ничего, ничего не желаю об этом знать, — сказал он словно бы в сердцах. — Идемте отсюда. Я слишком стар для того, чтобы заниматься такими делами…

— Разумеется, как вам будет угодно, — отвечал Гроссенберг.

Что-то лживое проступило неожиданно на старческом личике Повстиновского.

— Наверное, это всего-навсего проделки какого-нибудь сопляка! Двенадцатилетний мальчишка может запросто сюда влезть, — продолжал он. — Стоит только разбить стекло. И не обязательно с целью грабежа… Шалости ради… Все поразбросал — и удрал.

А мог ли двенадцатилетний мальчик открыть крышки ящиков, обитых металлическими лентами? — подумал Гроссенберг.

— Все может быть, дорогой коллега, — решил он согласиться со стариком.

Нервными, лихорадочными шажками Повстиновский засеменил к выходу. Он шел, словно бы нащупывая точку опоры, которая помогла бы ему обрести равновесие, и, уже подойдя к лестнице, дотронулся рукой до массивного кирпичного свода, покрытого слоем белой извести. И тотчас с хриплым возгласом отдернул руку от стены.

— О боже! — воскликнул он.

— Что с вами, вам плохо? — кинулся к нему Гроссенберг.

Но, вспомнив что-то, улыбнулся. Повстиновский быстро сунул руку в карман брюк и достал платочек. Гроссенберг теперь понимал, зачем ему это понадобилось. Свечка в другой руке Повстиновского по-прежнему дрожала, выделывая круги, пальцы у него были в стеарине. Повторяя "о боже, о боже", старичок резким, почти отчаянным движением стал стирать со стены нечто невидимое в том месте, к которому только что прикоснулась его рука. Должно быть, отпечатки собственных пальцев.

— Наверное, мне просто стало душно, эта кухарка никогда не проветривает! — неестественно громко запричитал нотариус, вернувшись в комнаты. На ступеньках он спотыкался. Войдя в столовую, неожиданно засеменил к дверям на веранду и разбаррикадировал их. Он нуждался в свежем воздухе, но не потому, что квартира пани Вахицкой не проветривалась. Казалось, что незримая "двойка", протянув к старику руки, буквально душит его.

Гроссенберг из любопытства вместе с ним вышел на веранду. Она была обширной и совсем пустой, без всякой мебели, за исключением стоявшей у стены старой кушетки в стиле мадам Рекамье, с ободранной обивкой и жалобно торчащими пружинами. Ничего, что напоминало бы "Улыбку фортуны", здесь сейчас не было. Он пришел буквально в ужас, когда глянул в сад. Цветы, клумбы!.. Боже, что с ними сталось!.. Нет, к этому он не был готов, и ему показалось странным, что Вахицкий даже не упомянул о подобном надругательстве, хотя чрезвычайно подробно сообщил ему о письменном и телефонном сообщении Повстиновского. Как же он мог обойти такую важную и жестокую подробность, как надругательство над садом?

— Вот это да! — воскликнул он. — Похоже, что в этом саду ночевал уланский полк. Кто это так все вытоптал на корню? Разве что конские копыта?

Повстиновский засунул палец за воротник рубашки, должно быть стараясь высвободить шею. Ему все еще было душно.

— Это… это… — начал он. — А все может быть, дорогой коллега. Разве мало на свете хамства! Просто какие-то мужики перелезли через стену, а для них цветы — это барский каприз, фанаберия… ну, словом, назло господам-магнатам все вытоптали…

Гроссенберг молчал. Повстиновский покосился на него. И, сообразив, что слова его звучат не слишком убедительно, решил сделать другой ход.

— А может, и что другое… Да, да, все объясняется очень просто, — сказал он, пытаясь совсем расслабить воротничок. — Самое обычное дело, знаете, какой-нибудь жулик, один из тех, что за пару медяков рад всучить букет паломнику, который спешит к чудотворной иконе… Вы, наверное, были в монастыре и видели, сколько цветов лежит у иконы богородицы. Да, наверное, в этом все дело… Просто-напросто этим жуликам не хватало цветов, они забрались сюда и впопыхах все оборвали. Не думаю, что этот факт заслуживает особого внимания.

— Конечно, — согласился Гроссенберг. — Странно только, почему Вахицкий даже не упомянул об этом.

— Пан Вахицкий, между нами говоря, коллега, малость, малость того… Сумасбродный тип!.. — тяжело дыша, прохрипел старик. Старческий его голосок, фальшивя, взял октавой выше. — Сумасброд! — пропищал он. — Никогда не знаешь, какой номер он выкинет. Я ему обо всем сообщил по телефону, а потом, само собой, написал еще и письмо… И что же! Плевать он хотел на свои же собственные интересы. Понимаете, коллега, я по отношению к своим клиентам лоялен, но не люблю, когда от клиента за версту несет алкоголем. Когда я говорю с Вахицким, я чувствую, что он меня не слушает, а только и думает, как бы опрокинуть еще рюмку. Поверьте, я хотел бы поскорее умыть руки. Да-да, умыть руки!

Гроссенберг помолчал минутку. А потом задал еще несколько вопросов. Прежде всего — как реагировала на случившееся полиция? Разговаривал ли господин нотариус с комиссаром и какое он оставил впечатление?

Но старец был близок к обмороку. Совсем как давешний начальник почтамта. Он вынул какую-то таблетку и положил на язык. Должно быть, таблетка оказалась горькой, потому что он поморщился. Несмотря на то что тени молодцев из "двойки", присутствие которых в этом деле так неожиданно обнаружилось, несмотря на то что эти вездесущие тени (для которых никто не скупился на ругательства) повергли его в такой страх, он как-то чисто по-стариковски обозлился. И разумеется, на ни в чем не повинного Вахицкого. Он готов был упрекнуть его во всем, даже в своих собственных хворобах! И снова посыпались полные горечи восклицания. Но все-таки через четверть часа Гроссенбергу удалось кое-что у него выведать. Ему хотелось бы знать и еще больше, и не только о самой истории кражи, но и о характере своего коллеги. Прощаясь с ним на веранде, Гроссенберг попросил разрешения перед отъездом заглянуть к нему еще раз, а затем, бросив взгляд на вытоптанные грядки, на изуродованные клумбы с кое-где догоравшими на сломанных стеблях красными гвоздиками, георгинами и розами, сказал:

— Жаль сада… Все-таки в нем было что-то конрадовское.

— Конрадовское?

Старик сразу же как-то успокоился. Случается, что стоит только переключить внимание разволновавшегося человека, как он тотчас же перестает нервничать.