Сыну пани Вахицкой довелось узнать, как эта проволочная сетка или, иначе говоря, клетка выглядит вблизи и для каких целей служит. Состояние здоровья его матери резко ухудшилось, и свидания с ней в приемном покое, хотя бы на пару минут, стали невозможными. Больная отказывалась принимать пищу, и ее кормили искусственно, даже не через рот — она не желала его открывать, а через нос, куда вставляли особые резиновые трубочки.

После больших, связанных даже с некоторыми неприятностями усилий Леону удалось получить разрешение на свидание с ней в изоляторе.

— Только на минутку! Прошу приготовиться! — сказала каким-то изменившимся голосом сиделка в жестком, накрахмаленном, отстающем на груди переднике и ключом открыла дверь.

Леон увидел довольно большую комнату с открытым окном, за которым шелестел клен. Посредине комнаты стояла кровать, белая, но не совсем обычная для больницы. Со всех сторон она была окружена частой металлической сеткой. Это было страшно, ужасно. На кровати, в длинном, цвета лососины шлафроке, стояла его мать, пани Вахицкая, сестра Ванда. Стояла и подскакивала на пружинном матрасе… отталкиваясь от него ногами и подпрыгивая, как при игре в волейбол, все выше и выше, словно хотела достать головой до металлического верха клетки.

— Прошу вас, уходите, пожалуйста, прошу вас… — молила сиделка, глядя куда-то в сторону.

Это была молодая девушка, которая окончила, как потом Леону удалось узнать, знаменитую варшавскую школу сиделок, называемых "бриджистками" — по имени англичанки миссис Бридж, не то основавшей, не то опекавшей эту школу. Леон заметил, что, запирая дверь, девушка незаметным движением вытерла глаза. Но с какой-то неожиданной и исполненной неприязненности болью он заметил и то, что эта милая, симпатичная девушка была сложена как профессиональный боксер. У нее были мужские плечи и бицепсы…

К чему было сейчас об этом вспоминать, не о том шла речь.

— Одним словом, господин доктор, я хотел бы узнать от вас кое-какие подробности. Как началась болезнь? — спросил он.

— Извольте. Как обычно, началось с бессонницы. — Рассказывая, психиатр время от времени заглядывал в свои протоколы. — Ваша мать обратилась ко мне, когда была уже в очень скверном состоянии. Лечил ее ченстоховский терапевт с помощью снотворных, дозы которых приходилось все время увеличивать и которые в конце концов привели к обратному результату. К эйфории. Так иногда случается с лекарством, если доза завышена, оно имеет обратное действие. Успокоительное средство, если им сильно злоупотреблять, иногда не успокаивает, а, напротив, приводит пациента в состояние возбуждения. Вас интересуют такие подробности?

— Да-да, конечно. Пожалуйста, продолжайте.

— Я спросил вашу матушку, кто ее ко мне направил, не ченстоховский ли терапевт? Она заколебалась, а потом ответила, что нет, просто слышала обо мне. Это уже дало мне какую-то пищу для размышлений. К-ха! Для нас, психиатров, сам факт добровольного обращения к нам больного уже о чем-то говорит. Поначалу она жаловалась только на бессонницу и, как оказалось, последние пять недель не сомкнула глаз, разве что на несколько минут. И все же я чувствовал: она что-то скрывает. Тогда я прервал ее и спросил, слышит ли она голоса. Нет, ответила она без запинки. Я спросил вашу матушку, почему же она до такой степени запустила болезнь и так долго не обращалась к врачу? Она замялась, и я снова почувствовал: тут что-то не так. Я обследовал ее. Сказал, что по состоянию здоровья она нуждается в санаторном лечении, рекомендовал ей Каролин, под Варшавой. И тут… И тут ваша матушка воскликнула:

"Боже упаси! Им только этого и нужно, они потом смогут говорить, что я сумасшедшая!"

"Кто они?" — спросил я — и тут-то, можно сказать, напал на след. Она добавила еще несколько слов, что-то незначительное, пустяк — о сплетнях, которые в таких случаях неизбежны. Но слово "они", заметьте, так называемые "они", — для психиатра говорит очень много.

Я объяснил ей, что Каролин — больница не для умалишенных, а всего лишь для нервнобольных. Туда ездят просто отдыхать. Она обещала подумать над моим предложением и дня через три дать ответ. Я выписал ей на эти три дня лекарство, небольшую дозу хлоральгидрата в каплях. Это сильное лекарство, оно, разумеется, подействовало. За ли дни, между первым и вторым визитом, ваша матушка много спала…

Гм, гм, простите, я пойду закрою окна, ужасный шум! — прервал свой рассказ Новоницкий и встал. За окном с раздувавшейся, словно парус, занавеской и в самом деле чинили мостовую. — Невыносимый шум! — поморщился он, закрывая створку. И затем снова засел за свою книгу. — Вот… стало быть, к-хм, стало быть, так. Во время своего второго визита ваша матушка проявила ко мне больше доверия. А может, и не в этом дело, к-хм… Хотя ей и удалось поспать, она не производила впечатления отдохнувшего человека. Была напряжена, беспокойна, чего-то боялась… Я заметил, что ей хочется сбросить тяжесть с души, что она созрела для, для… одним словом, что она нуждается в опеке психиатра. Может, стремится к своеобразному очищению, которое наступает после исповеди. Я успокоил ее и попросил ничего от меня не скрывать, в таких случаях откровенность снимает тяжесть с души.

"Ах, господин доктор, если бы вы обо всем узнали, то наверняка бы приделали ко всем дверям замки!" — отвечала она.

"Обо мне не беспокойтесь. Но не означает ли это, что у вас на всех дверях замки?"

"Я бы и на окна поставила решетки", — чуть ли не крикнула она.

"Так, может, они преследуют вас? — спросил я, употребив это характерное для нее словечко "они". — Может, они с вами и беседуют? Может, вы их видите?"

"Ах, доктор, это страшно", — наконец сказала она.

"А в чем дело?"

"Он молодеет с каждым днем!"

"Молодеет? Кто это — он?"

Тут ей пришлось сознаться, что у нее бывают видения. Да, вот именно. На этой стадии болезни вашу матушку преследовали видения.

— Простите, доктор, что за видения? Что это значит? — спросил Вахицкий.

— Миражи. Галлюцинации.

— А могли бы вы, доктор, дать хотя бы примерное их описание? Что видела мама?

— А как же. Разумеется. Я готов. Во время второго ее визита она сказала, что каждый раз, входя в свою спальню, застает на своей постели его. Этот некто — мужчина. Лежит на одеяле в одежде и в ботинках. Этот он или они очень усложняли дело. Я спросил, не кажется ли ей, что знакомые и даже незнакомые люди говорят о ней за ее спиной? "Как вы об этом догадались?" — спросила она. И таким образом невольно сделала признание. Картина для меня была более или менее ясна — случай, требующий немедленной госпитализации. Я спросил, одна ли она живет в Ченстохове, есть ли у нее семья. Она отвечала, что живет одна в большом доме, предпочитает одиночество. У нее в Кракове есть сын, то есть вы. Держалась она крайне отчужденно… К-хм… Это означает полное нежелание поддерживать нормальные отношения с окружением. Чтобы ее не напугать, я не стал спрашивать вашего адреса… По телефону прямо при ней я позвонил в Каролин, в санаторий, и со своим приятелем-доктором согласовал день и час приезда новой пациентки. Они могли принять ее хоть на следующий день. Но… Вы, должно быть, знаете о том, что в конце концов ваша матушка в Каролин не поехала.

— Нет, к сожалению, — отвечал Леон. — Мама писала мне письма раз в два месяца. И в письмах… никогда не упоминала о своем здоровье. Я даже не знал о ее бессоннице. Может, она не хотела меня беспокоить, а впрочем, может…

— Понимаю. Словом, на другой день, а потом и еще днем позднее я опять позвонил в Каролин. Ничего нового. Пациентка не приехала. У меня был — здесь все записано — номер ее ченстоховского телефона. Я тотчас же позвонил, это был мой долг, и, кроме того, я чувствовал, был уверен, время не терпит. Сначала телефонистка сказала, что номер не отвечает. Я попросил ее соединить меня еще раз, объяснил, что звоню больной, которая не сразу может подойти к телефону. Я долго ждал у аппарата. Наконец слышу в трубке чей-то женский голос: