Леон вспомнил рассказ матери о том, каким образом заговорщик, не оглядываясь каждую минуту, может проверить, следят за ним на улице или нет. Довольно мимоходом посматривать на зеркальные витрины, в которых отражаются прохожие. В стекле, мимо которого Леон проходил, он и в самом деле увидел маленькую, словно бы шоколадную фигурку, по-прежнему беззаботно размахивавшую тросточкой. Когда на углу Нового Свята он повернул к "Бристолю" — фигурка снова мелькнула в окне витрины. А когда у самых дверей гостиницы он глянул через плечо — фигурка, пройдя мимо, повернула к зданию Совета министров. Неужто это слежка? Нонсенс, подумал Леон.

В холле гостиницы "Бристоль" в те времена имелось небольшое возвышение — там на широкой полосе ковра стояло несколько столиков с накрахмаленными скатертями, где можно было выпить чашечку кофе, съесть завтрак или после обеда выпить чаю. Леон сразу отметил царящее там оживление. Центром его был один из столиков, вносивший некоторое замешательство в мирное бытие соседних. Стоило взглянуть на человека, сидящего за столиком, и все происходившее сразу становилось понятным. Несмотря на ранний час, о прибытии его уже всем было известно, и вместо четырех кресел возле его столика стояли семь или восемь, причем сидящие там, наклонившись всем корпусом вперед, глядели в одну точку. Этой точкой был новоприбывший. Сзади, опершись рукой о спинку его кресла, стоял молодой человек с чуть капризным лицом, напоминавший лорда Дугласа, сына маркиза Квинсберри. Сидевший в центре человек одевался у парижских и лондонских портных, что сразу обращало на себя внимание. Он поставил локоть на стол, а рукой подпирал голову характерным жестом — казалось, пальцами берет аккорд: до, фа, соль, си, до. Большой палец руки упирался в нижнюю челюсть, безымянный и указательный он держал у виска, а четвертый и пятый — чуть ниже глаза, глаза у него были серые, задумчивые, сосредоточенные на чем-то своем. Другой рукой он вынул из металлической коробочки светло-зеленый эвкалиптовый шарик и положил в рот. Лицо его было знакомо Леону по газетам и журналам. Он поспешил подняться на лифте к себе, на шестой этаж.

И вовремя, навстречу ему уже бежал в своих баретках встревоженный и озабоченный коридорный.

— Хорошо, что вы вернулись, барин. Горничная уже прибрала вашу комнату.

— Знаю, знаю, видел господина Шимановского, он сидит в холле, — сказал, остановившись, Леон.

— Не сердитесь, барин, но я велел ей перенести ваши вещи. Пожалуйста, прошу за мной. Отличная комната. — И старичок поспешил в другой конец коридора. — Сумка и несессер у вас были собраны, ну а пижаму и всякие там туалетные принадлежности горничная собирала при мне. Извините за самоуправство… она при мне перенесла вещи. Не сердитесь, ваша милость. Багажа-то у вас немного. За всем присмотрел, все было при мне, на моих глазах. Теперь, в мои годы, я никому не верю. Никому и ничему, даже собственным ноженькам, ей-богу! — ворковал он. — Стреляет и отдаст в колено — к дождю, ну и что? Где же дождь, барин, помилуйте, одна духота…

Комната была угловая с окнами на Каровую и Краковское Предместье. На ковре и мягкой мебели — алые и зеленые пятна. В зеркале шкафа отражался каменный домик, в котором тогда помещалась редакция знаменитого "Курьера Варшавского", а над домом — купол и крест костела Визиток. Шотландская сумка стояла возле шкафа, а несессер — на продолговатом стульчике для багажа.

— Не беспокойтесь, барин, я сам за всем присмотрел. Может, еще чего желаете, нет? Ну тогда извините. — И старик вышел.

Распаковывая свои вещи (сумка была закрыта на замок). Леон заметил, что ключик от несессера проворачивается в замке. Но когда он отодвинул блестящую защелку, маленькая застежка отскочила сама. Это было странно, не соответствовало цене, которую он заплатил за несессер, и не отвечало солидности магазина.

Вдруг зазвонил телефон. Это дало о себе знать варшавское отделение Бюро путешествий, находившееся как раз на первом этаже "Бристоля", можно сказать — прямо под ним. Отделение, а вернее, служащий этого отделения, его давний коллега, сообщил, что на имя Леона прибыло письмо из Ченстоховы. Его нотариус, четко выполняя свои обязательства, видимо, сообщал о чем-то срочном. Вахицкий положил трубку и тотчас поднял ее. Соединился с междугородной, объяснил, что ему надо поговорить с Влоцлавеком, с доктором Надгородецким, но, к сожалению, он не помнит номера — так он сказал телефонистке.

— Не можете ли вы быть так любезны и проинформировать… Мне, пожалуйста, доктора Надгородецкого. Благодарю… Слушаю.

— Он дантист? — откликнулся через минуту металлический девичий голос.

— Точно не скажу. Слышал, как все называют его доктор.

— В списке абонентов значится только Изидор Надгородецкий, дантист. Вас соединить?

Он поблагодарил, сказал, что позвонит позже. Изидор! Барбра! Вальдемар! Любопытно было бы знать, как звать Штайса или, скажем, его супругу? Ха! Все в этом "Спортивном", в этом саду и ресторане, притаившемся внизу, возле моста Кербедзя, отдает экзотикой! — подумал он, спускаясь вниз на лифте с шестого этажа. В руке он держал пустой несессер.

Выходя из огромного, застекленного, с узорной позолоченной решеткой лифта, Леон быстро и почтительно посторонился. Навстречу шла целая процессия, в центре которой был все тот же только что приехавший композитор. Композитор чуть-чуть, самую малость, прихрамывал на левую ногу. Поразительная вещь, эту легкую, оставшуюся после перенесенного в детстве костного туберкулеза хромоту он сумел превратить в некий, исполненный присущего только ему одному обаяния стиль. Можно было подумать, что все остальные люди чувствуют себя несколько неполноценными оттого, что не хромают. Позади, следуя за ним по пятам, шел молодой человек, напоминавший лорда Дугласа: с чуть капризным лицом и глазами серны. Они скрылись в лифте. В воздухе повисло облачко и растаяло лишь тогда, когда лифт с добрым десятком самых знаменитых и популярных людей Польши стал медленно подниматься вверх.

В почтенном, славившемся своей солидностью и доброй репутацией магазине на Трембацкой заявление, что фирма производит несессеры с негодными замками, вызвало замешательство. Сначала младший продавец повертел ключиком в замке, вслед за ним прибежал старший, пока наконец из-за зеленой портьеры не появился сам хозяин.

Этот солидный человек с седыми усами в старопольском стиле и яркими пятнами на скулах положил несессер на подоконник и долго-долго изучал замок.

— Такие вещи у нас исключены, — сказал он наконец с удивлением. — Может быть, кто-нибудь хотел открыть ваш несессер, вы такого не допускаете?

— Помилуйте! — воскликнул Вахицкий. — Я живу в "Бристоле".

— В "Бристоле"? Ну, это меняет дело. Но все же не понимаю… Пожалуйста, выберите себе другой, у нас таких несколько. Разумеется, фирма несет ответственность, мы, слава богу, не сегодня появились на свет. Примите наши извинения, наши покупатели никогда не имели к нам претензий…

— Ха! Ничего, ничего особенного!

Леон выбрал новый несессер и, поймав у входа первого попавшегося извозчика, велел ехать в варшавское отделение Бюро путешествий, то есть обратно в "Бристоль". Там и ждало его письмо. Старичок нотариус спрашивал, может ли он перевезти ящики с утварью к себе в подвал. Хотя ченстоховские воришки очень нерасторопны и не скоро догадаются, где что плохо лежит, адвокат полагал, что "все будет в лучшем виде", если эти ящики спрятать у него в подвале. Кухарка глуховата, может и недоглядеть… И кроме того, тогда ей не нужно целый день торчать дома… Но все должно быть оформлено как полагается. Нужно в письменном виде подтвердить свое согласие. Дом уже смотрели два покупателя, но вот с выплатой всей суммы целиком имеются трудности. Разумеется, жилье подходящее, это каждому ясно, однако всё упирается в деньги. Один из покупателей, назначив цену, предлагает вначале внести половину, а остальное в рассрочку на два года и так далее. "Кухарка по-прежнему будет присматривать за садом, каждый день поливать цветочки, — писал в конце письма нотариус. — Ведь, когда дом в порядке, клумбы и все прочее, — и цена другая. Это уж как водится. Засим остаюсь с полным к вам уважением в ожидании ответа…"