— Я бы выпил чего-нибудь, — повторил он.

— Может быть, коньяку с охлажденным лимонадом, как ваш сосед?

Увы. Тут же выяснилось, что доктор трезвенник. В рот не берет спиртного. Тем более летом, в такую жару! Боже упаси — ни-ни-ни! (И губы доктора снова скривились в некую двусмысленную полуулыбку.) Спиртные напитки — это яд! — повторил он и глянул на Леона, словно бы ожидая одобрения и поддержки.

И попросил, чтобы ему принесли бутылку лимонада.

— Ага, ага, вот еще, вспомнил. Официант! Пани Штайс говорила, что у нее для клиентов, разумеется для своих, всегда что-нибудь найдется. Легонькое, доброкачественное. Только без жира. Без единой жиринки. Вы когда-нибудь здесь ужинали? — обратился он к Вахицкому.

— Нет, еще ни разу.

— Ну а я рискну. Неохота мотаться по городу в такую жару… Ах, эта Прага! Все поразъехались, но кое-кто остался. Наши любимые, дорогие женщины. Оч-чень дорогие! — Доктор неожиданно рассмеялся. И смех у него был тоже необычайно приятный, смех обольстителя. Он словно бы вместе с ним самим прокрадывался в душу, что тоже делало его неотразимым для наших "дорогих женщин". Но почему… почему он рассмеялся именно теперь? Впрочем, он сам это и объяснил. — Вы знаете анекдот про самых дорогих женщин в Варшаве? — спросил он тем специфическим тоном, каким мужчины разговаривают между собой о тайнах женских юбок. — Впрочем, конечно же знаете! К дядюшке из провинции приезжает племянник, ну и, как водится, дядюшка приглашает его в кафе, показывает наш очаровательный город. У племянника просто глаза на лоб лезут. Куда ни взгляни — везде варшавянки, одна прелестнее другой. Наряды, шляпки, духи! Особенно понравилась ему какая-то блондинка. Кто это, дядя? Такая-то и такая, жена инженера. Хоть сегодня к твоим услугам. Пригласи на хороший ужин в ресторан "Европейский" — и дело сделано. Что вы, дядюшка! Племянник чуть не упал в обморок от изумления. А вон та, дядюшка, вон та — брюнетка? О, эта такая-то и такая. Будет чуть подороже. Жена адвоката. Но знаешь, особенно не траться, купи ей брошку — и хватит! Что вы говорите, дядюшка, боже мой! У племянника глаза разгорелись. А вон, видите, неподалеку от стойки, ну там, где пирожные, красотку в лиловом платье. Ах эту? Ну, это жена директора. Мадам такая-то. С ней ты бы поиздержался. Не для твоего кармана. Поездка в Юрату на месяц, и подарок уже не брошка, а бриллиант в два карата. Дядюшка, ах боже мой, неужели правда! Племянник даже рот раскрыл. Известное дело, провинция. Неужто у вас в Варшаве нет честных женщин? Есть, есть, а как же! — отвечает дядюшка со вздохом. Но стоят они баснословно дорого…

Анекдот был рассказан темпераментно, со вкусом. Д-р медицины, кажется, знал толк в "дорогих вещах". При этом он чутко реагировал на моду — должно быть, и во Влоцлавеке встречаются светские люди. Доктор еще допивал кофе, маленькую чашечку — как и подобало любящему умеренность человеку, а официант, к великому неудовольствию Вахицкого, уже ставил перед ним приборы.

— Хозяйка жарит для вас шницелек собственноручно.

— Ну вот и отлично! — воскликнул доктор. — Эй, любезный, подожди минутку! Передай хозяйке, масла чуть-чуть. Самую малость, только чтобы не подгорело! Жиры вредны! Жареной картошки — ни-ни! Пусть сварит парочку картофелин. Жиры — это яд. — Неизвестно почему на губах у доктора снова промелькнула все та же несколько плотоядная усмешка, при этом в его красивых глазах светилась эдакая игривость. Можно было подумать, что в жирах спрятана какая-то сочная шутка. — Масло — смерть, почтенный, масло — яд! Спасибо. (Вальдемар отошел.) Кажется, я только разговаривал о модах? — обратился он к Леону. — А в связи с чем? Ага! Вспомнил! В купе со мной ехал один варшавянин. Сел с удочками на маленькой станции под Варшавой. Ездил на рыбалку, а теперь домой. "Что нового в Варшаве?" — спрашиваю. "Да ничего! А впрочем… Юбки носят на два пальца короче". Каково? Отлично сказано! Сразу чувствуешь варшавянина. А я, я тоже варшавянин, в душе. "Ну и что дальше?" — спрашиваю. "А это сами увидите, на месте". Его правда. Вышел из поезда, еду по Праге!.. Икры, мой дорогой, ножки! Какие ножки!

Мужское лицо — редкое, незабываемое. Лицо Валентино, кисти византийского мастера. И пожалуйста — икры. Непонятное сочетание… Гинеколог! — решил вдруг Вахицкий… Это, пожалуй, подходит и даже кое-что проясняет. А тем временем Надгородецкий вытянул свою и без того длинную шею и бесцеремонно глянул на Конрада. Но название книги ему ничего не говорило.

— Ага. Вы здесь с книгой. Признаюсь, у меня не хватает времени на романы. Читаю рассказы. Короткие. Чем короче, тем лучше. Тут начало, там конец. Роман отличается от рассказа, как брак от флирта. Брак может наскучить, а флирт — раз, два — и готово. Вот видите, сколько я накупил на вокзале газет, всякой периодики, бог знает… А что это! — воскликнул он вдруг и повернул голову. — Кто это на меня смотрит? Я всегда чувствую, если кто-то смотрит мне в спину… Ах, простите… — закончил он уже совсем другим тоном.

Надгородецкий заерзал на стуле и вдруг засветился еще более впечатляющей и редкой красотой. Его глаза, глаза кисти Виткация, встретились с серыми глазами только что вошедшей в сад девушки.

Она была все в том же вчерашнем платьице с капюшоном, в "монашеском одеянии". В лице ее, с выпяченными готтентотскими губами, вдруг что-то дрогнуло. Должно быть, она пережила минуту типичного женского изумления. Потому что сказочная, противоречащая повседневности красота Надгородецкого не могла не ошеломить ее. Постоянное выражение мучительного ожидания сменилось… Одним словом, в эту минуту она напоминала даму на вернисаже в Захенте, которая, перейдя из одного зала в другой, замерла, остановившись перед неизвестным ей до сей поры шедевром.

Впрочем, все это продолжалось недолго, она спустилась со ступенек, чтобы, как обычно, направиться по тропинке к эстраде. Сделала несколько шагов туда и обратно. После чего энергичным шагом направилась к стоявшему на другой стороне столику под акацией. Села. И тут произошло нечто такое, что заставило Леона встрепенуться.

В стороне от спасительной тени деревьев, в двух шагах от девушки, на самом солнцепеке стоял неуютный, вечно пустовавший столик. Громыхая вилкой, ножом и сковородкой, к доктору, как всегда оскалив зубы, спешил официант. Леон, мечтавший избавиться от соседа, решил было извиниться и пересесть. Ха! Он не успел даже встать.

— Официант! Эй, официант! Заберите это отсюда. Солнце. Только солнце не приносит нам вреда. Тут, под каштаном, как под крышей. В дождь это хорошо, но сейчас просто жаль этих последних лучей! — затараторил доктор. — Заберите отсюда приборы и несите на тот столик! Приятного вам чтения, — попутно сказал он Леону и встал. — Эй, официант, накройте с другой стороны, не там, не там! Не могу же я сидеть к даме спиной!

И в самом деле красавец д-р Надгородецкий через минуту сидел уже почти рядом с девушкой и, не оборачиваясь, мог смотреть на нее и даже разговаривать с нею.

Несимметрично поставленные между стволами деревьев столики частенько были расположены наискосок друг от друга. Ах, этот столик! Он, наверное, был раскален добела. Неужто доктор и в самом деле так любил солнце? Ой ли… Леон поднял голову и взглянул на солнце скорее с неприязнью… Но от любителя-рыболова всего можно ожидать. Он готов мокнуть под дождем или жариться на солнце…

Доктор Надгородецкий — это олицетворение мужской красоты в ее византийско-голливудском воплощении — на глазах Леона и официанта явно забрасывал удочку на соседний столик. Он был искусным удильщиком. Ловил не на муху или какого-нибудь извивающегося червячка. Нет, в ход шла блесна, блеск его притягательных, запечатленных кистью Виткация глаз…

С чего он начал? Этого Вахицкий, к сожалению, не слышал. Но, к великому его изумлению, она, обычно такая неприступная, уже через минуту охотно отвечала на вопросы, задаваемые ей приглушенным и оттого еще более вкрадчивым баритоном.