В зале ресторана было пусто. Мелькнула стойка и высокая голубая лампа на прилавке возле граммофона.

— Бегите наверх, ну… — подтолкнул Вахицкий официанта. — Надо снести ее вниз, понятно?.. — Через секунду черные штанины и башмаки мелькали уже на уровне его лица. Спотыкаясь на крутых ступеньках, оба взбежали по лестнице и, вынырнув из четырехугольного отверстия, оказались на крыше.

Фантастическая луна по-прежнему висела в вышине. Небо было испещрено светящимися кружками и зигзагами — облачка без устали рисовали на нем тот же веселый и чуточку таинственный языческий узор. Крыша, плетеный столик, стоящий возле него шезлонг Леона, опрокинутый второй шезлонг и рядом с ним скорчившаяся, чуть ли не свернувшаяся клубком, Барбра — все утопало в сочном, почти пунцовом свечении. С коротким писком над крышей носилась взад-вперед та же самая, упорно продолжающая охотиться летучая мышь.

— О господи! — закричал Леон и подбежал к перевернутому шезлонгу.

На шершавом цементном полу что-то извивалось и корчилось. Барбра обеими руками обхватила колени, словно пытаясь прижать их к груди. Она была похожа на пловчиху, которая, прыгнув с трамплина, крутит в воздухе сальто.

— Берите ее за ноги. Только осторожно, — прохрипел Леон. И, присев на корточки, подхватил девушку подмышки.

— Понимаю… — услышал он над собой.

В двух шагах от него неподвижно стоял официант, залитый лунным светом и оттого будто усыпанный гранатиками и рубинами, сливавшимися в поблескивающее облако пыли, — стоял и опять кивал головой.

— Идиот, — не выдержал Леон. — Нагнитесь наконец… Вот так, вот так. А теперь берите ее под колени…

Прошло добрых несколько минут, пока им удалось снести Барбру в ресторан, а оттуда по ступенькам крыльца во двор. Штайсов по-прежнему нигде не было. Когда проходили мимо стойки, Вахицкому опять бросилась в глаза керосиновая лампа со своим старомодным голубым абажуром в цветочек. Она запечатлелась у него на сетчатке глаз и потом долго маячила под веками. При каждом шаге Леон слышал слабое хрипение, а временами стон. Наконец показались кустики; пятящийся задом официант то ли что-то пробормотал, то ли выругался себе под нос, когда колючий куст сомкнулся прямо над его опущенной головой. Дальше, по ведущим на улицу ступенькам, первым шел уже Вахицкий. Оба сопели. На тротуаре было пусто — ни зевак, ни прохожих. Такси ждало с открытыми дверцами. Наконец дверцы захлопнулись, и машина тронулась, проехав метров сто, развернулась и, уже по другой стороне, помчалась по мосту.

— Рожает? — спросил шофер, не поворачивая головы.

— Во всяком случае, надо спешить, — ответил Леон.

— Вы говорите, в больницу Красного Креста? Это та, что внизу, на Смольной?

— Да… Езжайте побыстрей, только старайтесь, чтобы поменьше трясло.

За окошками мелькали железные арки моста, внизу темнела Висла. Вскоре мостовые пролеты сменились освещенными, многолюдными тротуарами. Машина обогнала трамвай, оставила позади несколько извозчичьих пролеток. На перекрестке стоял полицейский в летней фуражке. Он поднял кверху свой жезл. Такси остановилось…

Больница Красного Креста, с виду напоминавшая усадебный дом в имении богатого помещика, стояла посреди большого двора, перед домом была клумба, позади него тянулся сад. По обеим сторонам круглого цветника, вечером источавшего сильный запах душистого табака, росли деревья, их кроны были вровень с оградой и каменными столбами никогда не закрывавшихся ворот, Леон выбрал эту больницу, потому что когда-то, еще в студенческие годы, лежал здесь на обследовании после приступа аппендицита… Такси тронулось.

Когда спустя несколько минут они наконец въехали в ворота больницы, за окошками сразу стало темно: казалось, отовсюду из ночи выступили кусты и деревья, словно пытаясь преградить машине дорогу. Только в глубине сверкал ярко освещенный фронтон усадьбы-больницы с двумя колоннами по краям лестницы.

— Ай… черт побери, ай, — услышал Вахицкий и вздрогнул от удивления: голос Барбры трудно было узнать, настолько он изменился.

У Леона затекло левое плечо, он все время чувствовал на нем тяжесть неподвижного, почти не дающего тепла тела. Руки Барбры стали еще более холодными и влажными. В такси горела лампочка, и Вахицкий мог видеть подведенные карандашом закрытые глаза и пузырящуюся на губах пену. Это, безусловно, обморок — только в бессознательном состоянии человек может быть таким тяжелым и вялым. Но вместе с тем, как ни странно, что-то в этом безжизненном теле словно бы сопротивлялось, пыталось бороться. Это почти можно было видеть. И тут Леона осенила неожиданная догадка.

— Она борется со сном! — крикнул он сестре милосердия, чья голова в накрахмаленной, с двумя черными полосками шапочке вдруг просунулась в открывшуюся дверцу. Они уже стояли перед освещенной лестницей.

— Выйдите, пожалуйста, из машины, — услышал Леон вежливый и спокойный женский голос. Дверца с другой стороны тоже открылась. За нею стоял кто-то в белом.

Случайно получилось так, что ночной санитар с одной из сестер возвращались из находящегося в саду на больничных задворках флигеля, где жили сестры милосердия, воспитанницы уже упоминавшейся ранее школы миссис Бридж. Когда Леон выскочил из такси, он увидел перед собой элегантно, с иголочки одетую, шуршащую крахмалом золотисто-рыжую редкой красоты женщину с алыми, очень полными губами. На ней было что-то белое в полоску. Распространяя вокруг себя запах туалетного мыла и эфира, она отстранила ладонью Леона и, пригнувшись, скрылась в глубине машины.

— Носилки! — через мгновенье услышал он ее голос.

Кто-то в белом обежал такси сзади и, стукнувшись о багажник, бегом поднялся по ступенькам.

— Она борется со сном, — повторил Вахицкий в каком-то оцепенении. Неизвестно почему он был убежден, что сделал важное открытие. — В течение некоторого времени, — воскликнул он, — она засыпала у меня на глазах…

— Она пыталась покончить с собой? — послышался из глубины машины спокойный голос сестры.

— Да нет же! Мы просто ужинали… Вдруг шезлонг затрещал… Потом…

Леон нагнулся к дверце, но увидел только полосатую спину сестры с перекрещивающимися белыми бретелями передника. Справа, повернутое почти в анфас, маячило испуганное лицо таксиста с выпученными, почему-то выражающими страдальческое отвращение глазами. Кто-то опять торопливо отстранил Леона. На этот раз он увидел уже двух санитаров и узкие носилки, покрытые простыней и розовой клеенкой. Мелькнули руки в белом халате, и снова запахло эфиром.

— Ай… черт возьми, ай, — послышался сдавленный стон. И тут прямо возле своего локтя Леон увидел голову Барбры, лежащую на маленькой плоской подушечке на краю носилок.

Неспециалисту трудно судить, но, говорят, иногда, даже в глубоком обмороке, вызванном чрезмерной дозой снотворного, к пытавшемуся отравиться человеку в какие-то моменты — для него, вероятно, переломные и решающие — возвращаются проблески сознания. Автор (А. Гроссенберг) знал одного несостоявшегося самоубийцу, который, приняв целый тюбик сомнифера, потерял сознание и погрузился в глубокий сон; тем не менее ему запомнились два момента: когда его выносили из дома в карету "Скорой помощи" и когда клали на стол, чтобы промыть желудок. Возможно… Возможно, именно так и было, согласился Вахицкий, выслушав замечание адвоката. Однако это произошло значительно позже. Пока же он стоял на нижней ступеньке широкой лестницы и видел проплывающее мимо него на носилках побледневшее смуглое лицо с рассыпавшимися волосами. Странно… подумал он. С закрытыми глазами, неподвижная, как изваяние, Барбра тем не менее не переставая кусала нижнюю губу.

— Смотрите, она кусает губы!.. — крикнул Леон.

Но носилки уже скрылись, а красивая золотисто-рыжая сестра милосердия, бегущая за ними, даже не обернулась. "Она пыталась покончить с собой, пыталась покончить с собой?.." — звучало у Леона в ушах. И тут в его памяти возникли белевшие в темноте пакетики с "петушками", которые Барбра развернула при свете этой фантастической луны и потом высыпала их содержимое в отливающий красным стакан. Были ли это в самом деле "петушки"? Как же это было? — вспоминал Леон и от напряжения даже зажмурил глаза. Когда я заметил, что она какая-то сонная, — после этих порошков или до того?.. До того, вспомнил он, кажется, до того… И вдруг, неизвестно почему, вне всякой связи, увидел под опущенными веками голубоватый абажур на керосиновой лампе. Тут он опять удивился — но как-то мимолетно, краем сознания.