То же самое можно сказать о Конраде. Он пишет о женщинах так, как женщины пишут о мужчинах. При всякой его попытке набросать женский образ создается впечатление, будто он на ощупь, вслепую блуждает в тумане тропического утра, спотыкаясь о неизвестные части женского тела. Серые клочья тумана, каждую ночь заволакивающие подножие гор Костагуаны либо клубящиеся на краю джунглей Сурабайи, при первых брызгах ядовитого субтропического солнца начинают розоветь, и сквозь эту насыщенную влагой розоватую мглу проступают неясные очертания женской маски, вырезанной из раскрашенного дерева. Маска улыбается таинственно и как будто бездушно. Такова, в представлении Конрада, женская сущность. Маска, деревянная маска.

Бывает, что особо впечатлительный читатель вдруг перестает смотреть на жизнь собственными, порой близорукими, глазами и начинает видеть все сквозь призму чужого, "литературного" глаза. В краковский период жизни Леона, когда ему случайно попалась нетолстая, сильно зачитанная, побывавшая во многих руках книжонка, в которой были описаны высокие стебли трав, порхающие в воздухе разноцветные птицы, стремительно несущийся мутно-желтый ручей и маячащая среди трав женская маска, в нем произошел резкий перелом — перелом в его отношении к женщинам. Как будто кто-то взял его за руку и привел к маленькой бухте, поблескивающей на фоне завораживающего пейзажа. И указал на воду: у берега, на слегка колеблющейся водной глади, как в подвижном зеркале, дрожали и расплывались девичьи черты. Маска или отражение женского лица на рябой, испещренной солнечными бликами поверхности воды! Таковы героини романов Конрада. А если говорить прозаическим языком: с маской или с отражением в воде далеко не уедешь.

И тогда — по отношению к знакомым краковским барышням и дамам, рьяно пытавшимся заставить его изменить маршруты воображаемых путешествий по железной дороге, — Леон почувствовал вдвое большую неудовлетворенность и разочарование. Он слишком хорошо знал этих дам в повседневной жизни, чтоб они могли превратиться в маски. Зараженный слепотой Конрада, он сам тоже хотел ослепнуть. Но как это сделать? При всем желании Леон не мог забыть, что у краковянки Люси или, например, Аги верхняя одежда скрывает известные ему до мельчайших подробностей психологические лифчики, а не яркие саронги с загадочными языческими узорами. Он знал, что таится под этими кружевами, а предпочел бы не знать. И однажды его желание исполнилось: нужно только очень сильно захотеть, и невозможное станет реальным… Так, по сути, и случилось. Сейчас в шезлонге возле него покоилось отражение в воде, таинственная черно-красная маска — может быть, африканская, а может, малайская. Ибо, познакомившись с Барброй Дзвони-гай, он подошел к ней как бы ослепший и остановился словно бы в тумане на краю джунглей. Она не была ни краковянкой, ни одной из его прежних знакомых. Он не знал ее. Она маячила перед ним — улыбающаяся, подкрашенная и деревянная. Заслоненная "Победой", "Улыбкой фортуны", "Спасением" и так далее…

— Доктор Надгородецкий больше не появлялся? — спросил Леон после некоторого раздумья.

Инстинктивно он чувствовал, что должен от чего-то уберечь, оградить Барбру. И еще ему хотелось кое-что проверить.

— Нет, — донесся до него лаконичный ответ из скрытого полумраком шезлонга.

С минуту оба молчали. Ага, думал Леон, ага.

— Вы собирались еще что-то рассказать, — снова донеслось из шезлонга.

Луна продолжала наливаться багрянцем. Вдруг что-то черное с металлическим писком пролетело над их головами и, ринувшись вниз, тотчас снова взмыло вверх и скрылось за железным скелетом моста. Это летучая мышь охотилась за комарами. Леон обратил внимание, что музыка, врывающаяся на крышу и уносящаяся ввысь, внезапно умолкла. Тогда он поглядел через плечо в садик, где, слабо освещенная луной, виднелась деревянная эстрада. Там было пусто. Призраки музыкантш Цанджиакомо, перестав пиликать на скрипках, вероятно, спустились в садик, чтобы своими жалкими прелестями скрасить вечер другим зрителям — ночным гостям хозяина гостиницы Шомберга… Именно в эту минуту, весело подпрыгивая на ходу, на крышу влетел Вальдемар.

— Хозяйка просит извинить за задержку, бризольчики дожаривались, может, еще водочки? — Вальдемар был в превосходном настроении.

Так он появлялся и исчезал несколько раз. Впрочем, это в общих чертах уже описано.

Темнота еще не совсем сгустилась, поэтому они довольно хорошо видели, что им подали: подгорелые капустные листья под ржаной буханкой и розовевший на тарелках соус с красным перцем. Вахицкий не мог бы сказать, что у Барбры нет аппетита: и ее тарелка, и сковорода были пусты, когда Вольдемар убирал их со стола. Барбра попросила принести сифон с водой.

— Я хотел рассказать вам о некоем ювелире, — начал Леон.

Они уже сидели в шезлонгах в прежних позах.

— А что у вас общего с ювелирами?

— Я случайно познакомился с одним, когда плыл на пароходе из Плоцка в Варшаву…

— И что с того?..

— Вам это снова покажется абсурдом…

В соседнем шезлонге рассмеялись.

— Опять какая-нибудь лампа?

— Именно. Все было в точности так, как с пани Штайс полчаса назад…

— Экие у вас фобии… Вы всегда так? — Вопрос был задан недоверчивым и как будто сонным голосом.

Леон почувствовал, что Барбре, по всей вероятности, не хочется разговаривать либо тема ей малоинтересна. К низко опущенному шезлонгу, на котором она лежала, была приставлена полотняная подставка для ног. И вдруг ему опять показалось, будто шезлонг качнулся. Во всяком случае, что-то скрипнуло. Может быть, она переменила позу.

— Будет война, — вдруг услышал он.

Леон повернул голову. Прическа Барбры, видно, растрепалась — в полотняном углублении шезлонга рассыпались в беспорядке черные пряди волос, закрывая ее лицо. Уже нельзя было различить пастельно-синего и красного цветов платья, только руки и ноги белели в темноте. Леон догадался, почему она так сказала и куда смотрит.

— Вы о луне?

Барбра не ответила.

— Вы наверняка скажете, что в ней есть что-то яванское, — спустя некоторое время лениво проговорила она; голос ее стал как будто еще более сонным.

— Ха! Забавно! — сказал Леон.

— Что именно?

— Когда я недавно познакомился с адвокатом Гроссенбергом, мы с ним тоже говорили о луне. Было полнолуние… Ха, я ему сказал, что с этой крыши луна иногда кажется кровавым призраком; и, наверное, нравы простые люди, которые считают, что такая луна предвещает мор…

Черная копна волос шевельнулась — значит, Барбра снопа повернулась лицом к мосту. Они молчали…

Чувство, облеченное в слова, всегда утрачивает часть своей силы. Известно, например, как художники не любят открывать душу и рассказывать о своих произведениях в процессе их создания. Они опасаются (и даже уверены), что могут разговориться и выболтать лишнее. Присущая им способность провидения, умение сосредоточиться словно бы пропадают, рассеиваются вместе со словами. Кто знает, не свойственно ли нечто подобное и любви. Невысказанное, но угаданное чувство стоит большего, нежели любовное признание (так когда-то говорил Гроссенбергу Леон). На крыше "Спортивного" все чаще воцарялось молчание, которое невольно их связывало.

— Это очень просто, — услышал он. — Если в среднем пять колесных экипажей в минуту, то за сутки — семь тысяч двести.

— Фан-тас… — начал было Леон, но осекся на полуслове.

А осекся он потому, что ему стало как-то не по себе. Эйнштейн, ну да, своего рода Эйнштейн, только… Только в уме у Леона почему-то возникла ассоциация со зданием генштаба, два крыла которого в те годы как бы охватывали могилу Неизвестного солдата. По ночам там неусыпно горели огни. За плотно закрытыми дверями бесперебойно работали радиостанции. Леон представил себе комнаты, забитые каталожными шкафами с разноцветными карточками. Математические способности тут наверняка в чести, их высоко ценят, а то и заносят в картотеку. Только — опять же! — смотря на какие карточки! Может быть, лиловые или, скажем, зеленые не столь уж и ценны?.. Она сказала: колесные экипажи. Женщины так обычно не говорят… Что-то в этом есть… Ха, надо же такое придумать!