"Хотите выпить?" — спрашивает она.

"Курить хочу, любезная мадам! Дайте пачку сигарет!"

"Те, что всегда? Вписать в счет?"

"Да, если это вас не затруднит!" — отвечаю я и уже собираюсь отойти. И тут одна вещь бросается мне в глаза. "А это что?" — вскрикиваю я и даже, кажется, от удивления разеваю рот. Потом подхожу к кассе…

"А, лампа… чепуха! — отвечает пани Штайс. — Достала с чердака — знакомые недавно купили имение, а в деревне, сами знаете, электричества нет. Вот они и собирают керосиновые лампы…"

Очень интересно, подумал Вахицкий. Перед ним на прилавке стояла керосиновая лампа девятнадцатого века, очень высокая, с голубым в оранжевые цветочки стеклянным абажуром. Объяснение звучало правдоподобно — в те времена отыскать в Варшаве керосиновую лампу, особенно стильную, попахивающую стариной, было почти так же трудно, как и теперь, помещики же за такими лампами буквально охотились. Так что все правильно, все в порядке.

— Но какого черта, простите, — крикнул Леон хозяйке "Спортивного", — одного не могу понять… зачем вы на моих глазах секунду назад переставили ее оттуда сюда. Только что она стояла возле граммофона, а вы ее поставили рядом с кассой.

И посмотрел пани Штайс прямо в глаза. Но в ее глазах, как всегда, плясали веселые чертики. "Забавно! — говорили они. — Вот потеха!"

— Ах, у всех у нас пошаливают нервы, — ответила она тем не менее отнюдь не шутливо, а напротив — со вздохом. После чего мелодично зазвучала флейта. Хозяйка ресторана запнулась и долго, дольше обычного, не могла выговорить "Изви… и… и… ните…". — Вот вам наилучшее доказательство. У меня это на нервной почве. А почему вас так заинтересовала лампа? Просто от волнения я переставила ее на другое место.

— Ну да? — удивился Леон.

— Честное слово.

Он снова взглянул ей в глаза и снова увидел лукавый блеск, совершенно не вяжущийся с ее вздохами.

— Мне показалось, вы это проделали демонстративно.

— Демонстративно? Надеюсь, вы это не серьезно?..

— Абсолютно серьезно. Вы взяли лампу обеими руками, посмотрели на меня, будто хотели удостовериться, что я это вижу, а потом высоко — излишне высоко! — подняли и поставили рядом с кассой. Зачем?

— Нынешние мужчины разговаривают с женщинами так, как если бы женщины тоже были мужчинами, — обиделась пани Штайс.

Вахицкий был почему-то так возмущен, ну и, конечно, заинтригован, что почти ее не слушал, только смотрел на круглые щеки и полные обнаженные плечи. Она была, как всегда, в муслиновом платье, но на этот раз не белом, а ярко-желтом, перехваченном шарфом, концы которого взметнулись над стойкой: отвечая Леону, пани Штайс вскочила из-за кассы. Хотя движения ее, что не редкость у полных женщин, были удивительно легкими и плавными, заметно было, что и она почему-то крайне возбуждена. Вахицкий вдруг подумал, что совсем не знает этой особы и его представление о ней не соответствует действительности. Ей бы на маленькой сцене в садике бренчать на пианино (точно мадам Цанджиакомо), вторя смычкам своих "музыкантш". Так, как описано у Конрада. И она бы, например, вполне могла ущипнуть Лену за то, что та не спешила присаживаться к столикам изголодавшихся по женскому телу плантаторов. Даже вырез ноздрей у нее был такой же злобный, как у мадам Цанджиакомо, — забавное и поразительное совпадение!.. Тут Леон увидел на губах пани Штайс высокомерную и полную горечи улыбку. И тогда до него дошли ее слова во всей их агрессивности: в пани Штайс, оказывается, негодующе вскипела благородная кровь. Повысив голос, она с обидой принялась перечислять, что в гербе у нее пятиконечная корона, что ее папенька, правда, обеднел, но это ничего не значит — в свое время он воспитывался в имении дедушки, который в Литве имел столько моргов земли, сколько иным мещанам и не снилось, — у него даже был собственный кучер. Этот кучер, видно, являлся ее фамильной гордостью, потому что она дважды выкрикнула:

— У него кучер был в услужении, да, да, вообразите себе, кучер! — Тут Вахицкий счел нужным извиниться и отвесил преувеличенно любезный — дабы разрядить обстановку — поклон. Но чем все-таки объяснялся этот взрыв?

Можно было подумать, керосин в старинной лампе обладал коварным свойством — мгновенно воспламенялся, и лучше было к ней не прикасаться, чтобы не раздалось "бу-бух!". Поклон все же оказал свое действие, и пани Штайс выйдя из образа капризной шляхтянки, снова превратилась в невинную, чуть заикающуюся хозяйку ресторана. Ноздри ее уже не раздувались, а в глазах проснулось удивление.

— Ну теперь мы хоть поближе познакомились! — с подчеркнутой многозначительностью изрекла она. И при этом, произнося слово "теперь", запнулась на "е".

— Ба, это от жары! — сказал Леон.

— В ка-а-аком смысле?

— Тропики, понимаете ли… в тропиках еще хуже! От жары у людей нервы не выдерживают, ба! Они там не только раздражаются из-за пустяков, как, например, мы с вами минуту назад, а буквально впадают в отчаяние, ха! — И сделал было шаг к лестнице, ведущей на крышу.

— Смешно, — ответила пани Штайс, — сегодня опять было больше тридцати градусов — просто смех разбирает… Вы будете ужинать наверху?

— Да, пока на дворе светло.

— Стемнеет, сте-е-емнеет… хотя это зависит…

— От чего?

Она помолчала и наконец ответила:

— От туч.

Что-то мелькнуло за стойкой, и Леон снова остановился. Это было уж совсем непонятно. То ли она это сделала ему назло, то ли от неосознанного раздражения, как если бы ее, предположим, донимал тик. Пани Штайс опустила голову — на этот раз Леон не заметил, чтоб она глядела на него выжидающе. Голые пухлые руки, мелькнув за стойкой, ухватили лампу за латунную подставку и, приподняв, точно какую-нибудь драгоценность или ковчежец, подержали минутку в воздухе, а затем осторожно опустили на другой конец стойки.

— Хе?.. — начал Леон и осекся. Пятиконечная корона и сегодняшняя раздражительность пани Штайс связывали ему руки. Он не мог, например, стукнуть кулаком. Впрочем, к чему бы это привело? — он ведь не собирался с нею ссориться. Нет, это было бы неразумно. — Ха, — проговорил он уже равнодушным голосом, возвращаясь к стойке. — Знаете что, налейте-ка мне рюмочку чего-нибудь… нет! Лучше отсюда, — он указал на бутылку, — то, что всегда! — И стал ждать, что будет дальше. Хозяйка спокойно уселась за кассу, на коленях у нее снова очутилось кружевное покрывало. Замелькали сверкающие спицы, бросая во все стороны отблески. Тогда Леон оперся о стойку и произнес очень вежливо, светским тоном, как бы это сделал конрадовский Гейст. — Я хотел у вас кое-что спросить, мадам Штайс.

— Что же?

— У вас когда-нибудь была собака?

— Была такса по кличке Лили, она сдохла. Ветеринар сказал, от печени. А-а? Смешно!

— А вы никогда не пробовали звонить у нее над ухом?

— Звонить? — Она оторвала взгляд от своего вязанья, но посмотрела не на Леона, а — многозначительно — на его рюмку. — А-а? Чем звонить?

— Ну, скажем, колокольчиком.

— А зачем мне было это делать?

— Говорят, если приучить собаку к звонку, у нее всякий раз станет выделяться слюна. Так я слыхал, ха.

— Очень неприятно, когда собачка слюнявая. На колени не посадишь…

— Колени здесь ни при чем, мадам Штайс! — Вахицкий по-прежнему стоял облокотясь о стойку. — Есть такой цирк Павлова. Вам не случалось видеть?

— Самый лучший цирк — братьев Станевских.

— Ха, вы правы, но цирк Павлова не хуже. Попробуйте себе представить… ха… на арену выходит клоун, в костюме старого профессора в очках и с седой бородой, и ведет на поводке собачку. А в другой руке держит колокольчик.

— Ну и что дальше?

— Ну и звонит…

Чепуха, в ту же секунду подумал он. Ясно, что ни о профессоре Павлове, ни о его экспериментах и условном рефлексе пани Штайс никогда не слыхала и не могла слышать. Попытка говорить обиняками провалилась. Вздор, снова подумал он. Но раздражение не проходило.