Корвин на мгновение задумался в нерешимости. Брат его не только не мог отдать Агаше скоро взятые шестьдесят рублей, но опять попался, и отец уже написал подозрительное письмо. Выпутываться было необходимо. Однако в темноте он сделал презрительную гримасу и сказал:

– Ты не воображай, пожалуйста, что брат Петька очень в твоих деньгах нуждается. А гнать я тебя не гоню. Приезжай, пожалуй, в лагерь в тот четверг. Да уж и деньги кстати привози. Я брату скажу.

– Голубчик, Лаврентий, ты не веришь, я тебя так люблю! – воскликнула Агаша, всплеснув руками. – Я истомилась вся. Не видай ты ее, Лизку! Фальшивая она. У нее и до тебя был мальчик. И теперь вот ребенок. Ведь это ничего неизвестно. Мало ли за ней зиму ухаживали! И Васька егерь, и мало ли!..

– Молчи ты, тоже! – прикрикнул Корвин. – Завела опять. И если ты Лизавете обо всех наших делах слово скажешь – я решительно говорю: ни за что не отвечаю.

И тут на Корвина не шутя напал панический страх, что обо всем узнает Лиза, прогонит его. Потерять, не видеть Лизу ему казалось невозможным. Он подумал было, не бросить ли Агашу, не сказать ли ей напрямик, чтобы она убиралась, не уйти ли теперь от нее?

Но ни голос, ни руки, ни ноги не могли сделать нужных для того движений, а напротив, он сейчас же зашагал рядом с влюбленной Агашей, беспрекословно пошел ее провожать, только в горле у него были слезы, а в сердце ужас перед будущим и несознаваемая, но нестерпимая жалость к самому себе.

Листья деревьев парка на Петербургской стороне успели побледнеть, потом покраснеть и даже кое-где потемнеть во время сентябрьских дождей, когда вдруг, в самом начале второго осеннего месяца, солнце опять выглянуло и робко заблестело на увядающем небосклоне. Небо уходило вместе с солнцем: солнце стало дальше, небо стало выше и бесцветнее, точно глаз не мог уже уловить слишком далекой синевы. Поникшие, ярко-желтые на верхушках деревья стояли не шевелясь, в грустном ожидании. Внизу, на промокших насквозь дорожках, где лежали длинные-длинные полосы солнечного света и вороха упавших листьев, веяло сыростью и открытой могилой. Был праздник, но какой-то слишком торжественный, слишком серьезный, невеселый праздник.

И богатые, и бедные обрадовались солнцу.

Мчались коляски, медленно тянулись извозчики, направляясь к Островам. На тротуаре, около одного из самых грязных домов Кронверкского проспекта, стояли, взявшись за руки, три девочки. Они смотрели не на проезжавшие экипажи, а мимо, в одну сторону, точно ждали кого-то.

Девочки были – три младшие дочери чиновницы Анны Маврикиевны – Олька, Лелька и Сонька. Мать велела им сторожить, когда приедет барыня, и указать ей дорогу в квартиру.

Барыня вызвалась крестить новорожденного сына Лизы, которая находилась в то время у Анны Маврикиевны.

Почтенная дама любила оказывать услуги и даже обижалась, если этих услуг не принимали. Когда с Лизой случилось «несчастье», она почему-то страшно взволновалась и с великодушием необъяснимым предложила Лизе переехать к ней. По выздоровлении Лиза снова должна была возвратиться на прежнее место, к Лидии Ивановне; только барыня, наслышавшись разных ужасов о воспитательных домах, где бедные дети мрут, мол, как мухи, – решительно запрещала Лизе отдавать туда ребенка, а лучше пристроить его куда-нибудь на «вольное воспитание».

Подозрительная Лиза с недоверием принимала все ласки Анны Маврикиевны. Зная, что хорошее люди делают друг другу за деньги, она боялась, что чиновница потребует с нее неимоверное количество денег за содержание и уход во время болезни.

Ребенок родился худой, маленький, со странной бледной головой на тонкой шее. Глаза у него были большие, удивленные и круглые; он редко плакал и мало спал.

Квартира Анны Маврикиевны сделалась еще теснее. Очень холодная зимой, темноватая, квартира эта вечно была наполнена визгом, ревом, спорами, запахом вчерашних щей и сохнущих над плитой пеленок. Анна Маврикиевна изворачивалась, как могла, но все-таки сорока пяти рублей в месяц не хватало на большую семью: кроме четырех девочек, в доме был еще мальчик, родившийся месяцев шесть назад. Муж-чиновник, слабый, робкий, худой и преданный, напрасно пытался найти переписку. А когда Анна Маврикиевна исчезала на целый вечер к соседке играть в преферанс, что было ее слабостью, муж терпеливо укачивал ревущего полугодового сына.

Иногда, впрочем, дела семьи поправлялись – например, осенью, после того как девочки проработали все лето в Зоологическом саду… В день крестин новорожденного сына Лизы Анна Маврикиевна решила не ударить в грязь лицом.

Старшая, Зойка, прибрала комнаты и даже отворила форточку. Накрыли в зале стол новой скатертью. Принялись готовить обед. Барыня, крестная мать, должна обедать одна в зале, – для нее взяли телячьи котлетки; остальные гости пообедают после, в спальне, не торопясь.

Корвин уже здесь, аккуратный, чистенький и смущенный. В детской на кровати, в беспорядочной груде тряпок, тихо копошится ребенок, молча, медленно и беспрерывно шевеля тонкими членами, точно серьезный и больной паучок. Корвин все стоит и смотрит на ребенка – и в сердце у него поднимается бесплодная жалость и нежность. Лиза сидит в зале на стуле, бледная, но довольная. Она рада, что Корвин смотрит на ребенка, и начинает чувствовать к «солдату» иное расположение, помимо его смазливости и уменья танцевать.

В зале уже сидит и крестный отец, брат Корвина, злополучный конторщик Петька. Он, впрочем, с виду весьма элегантен, говорит развязно и тонко, и даже осмеливается вставлять французские слова, произнося их осторожно и правильно.

Наконец, влетели младшие девочки с известием, что барыня подъехала. Действительно, через минуту высокая фигура Лидии Ивановны показалась на пороге. Анна Маврикиевна степенно поздоровалась с барыней за руку. Смущенная непривычной обстановкой, Лидия Ивановна вглядывалась в людей, ее встречающих, своими близорукими глазами. С Лизой она поцеловалась и поздравила ее; Пете Корвину подала руку, приняв его за чиновника.

Скромный муж Анны Маврикиевны сидел в детской, кутался в старую кацевейку и качал колыбель своего собственного шестимесячного сына, который не хотел спать.

Лидия Ивановна, от незнания, что говорить и делать, выразила намерение посмотреть будущего крестника.

Но, войдя в детскую, она прежде всего увидала полугодового ребенка Анны Маврикиевны и стала его прилежно рассматривать, принимая за новорожденного.

– Однако он довольно крупный и полный, – сказала она.

Олька и Лелька громко фыркнули, за что были подвергнуты изгнанию. Анна Маврикиевна объяснила, что это – ее сын, а новорожденный лежит на кровати. Сконфуженная Лидия Ивановна обернулась, взглянула – и сейчас же отвела глаза: таким ужасным показался ей этот маленький, невероятно маленький человечек со старческим лицом и нитеобразными, шевелящимися членами.

– Отчего он такой… худенький? – выговорила она. Корвин отвернулся, потому что страшно захотел плакать. Слово «худенький» неожиданно переполнило меру его жалости… он не знал, к кому: к себе, или к маленькому паучку, или к обоим вместе.

В церковь пошли пешком. Лиза и Корвин остались дома. Анна Маврикиевна несла сверток одеял, в глубине которых, вероятно, и находился новорожденный. По дощатым тротуарам, впереди, бежали девочки, низкорослые и многочисленные, и выделывали такие прыжки, что сейчас можно было узнать актрис Зоологического сада.

Лидия Ивановна шла отдельно, подбирая подол. Неловкость ее не исчезала. То ей казалось, что она чем-то обидела скромного мужа Анны Маврикиевны; то она думала, что напрасно надела темное, коричневое платье, что, может быть, это не в обычай… К ужасу своему она заметила, рядом с будущим кумом, новую особу, набеленную, с болезненным и печальным лицом. Она шла тоже в церковь. Ее стеклярусная накидка сверкала на бледном солнце.

– Кто это такая? – тихо спросила Лидия у Анны Маврикиевны.

– Эта? А Петькина Варька. Разве вы не знали? Любит он ее – страх, и она его, давно уже живут вместе, а жениться ему отец не позволяет. Не позволяет – да и на! Что будешь делать, строгий. Не по тебе, говорит, невеста.