— Может быть, в этом кафе!..

Мы залпом осушили бутылку, и я снова взбираюсь на подножку.

— До приятного свидания, доктор!

Это напутствие успокоило несколько подозрительных типов, шнырявших вокруг моего экипажа и заставивших меня решиться на эту комедию с выпивкой.

— Кучер, погоняй!

Мой возница, по-видимому, не знает, кого везет, и, кажется, подхлестывает только для того, чтобы получить на чай.

Нужно, однако, спешить.

— Лазаретная повозка!

По дороге я встречаю своих «коллег». В фиолетовых воротничках, с золотыми нашивками, они прогуливаются среди солдат, приготовляющих ужин или моющих пушечные лафеты.

Некоторые смотрят мне вслед, но кто узнает Жака Вентра? Борода моя сбрита, я в синих очках.

Я только что заметил в зеркале у витрины магазина бритое лицо с выдающимися скулами, бледное, как лицо священника. Спутанные волосы откинуты назад; физиономия неумолимого человека; вид сурового партизана. Они, наверно, принимают меня за фанатика, разыскивающего раненых не столько для того, чтобы им помочь, сколько затем, чтобы их прикончить.

— Раненые? — сказал мне один адъютант. — У нас их нет: врага мы добиваем, а у наших есть свои полковые хирурги, и они отправляют их на специальные пункты. Но если вы хотите подобрать эту падаль, вы окажете нам большую услугу; вот уже два дня, как она отравляет нам воздух.

К счастью, он замолчал... У меня потемнело в глазах.

— Один! Два!

Мы взваливаем «падаль» на тележку.

Солдаты сами тянут за повод нашу клячу и подталкивают колеса, лишь бы мы поскорее увезли эти трупы, заражающие воздух.

На одном из этих трупов, поднятом за кучей досок на дровяном складе, мухи кишели, как на дохлой собаке.

Их у нас семь. Тележка больше не вмещает; мой фартук — сплошная лепешка запекшейся крови. Даже сами солдаты отворачиваются, и мы свободно мчимся по этой стезе ужаса.

— Куда направляетесь? — спрашивает последний часовой.

— В госпиталь Сент-Антуан!

Здесь полно санитаров.

Я направляюсь прямо к ним и указываю на свой груз человеческого мяса.

— Сложите тела в этом зале!

Зал завален трупами. Дорогу мне преграждает чья-то рука; смерть захватила ее в жесте героического вызова, и она так и застыла, вытянутая, угрожающая, со сжатым кулаком, который, наверно, должен был опуститься на физиономию офицера, командующего расстрелом.

Они обыскивают свои жертвы. У одной из них находят классную тетрадь. Это — девочка лет десяти; ее закололи ударом штыка в затылок, а розовая ленточка с медным медальоном — так и осталась на шее.

У другой обнаружили табакерку из бересты, дешевые очки и бумагу, удостоверяющую, что она — сиделка и что ей сорок лет.

Немного поодаль лежит старик; его обнаженный торс выдается над грудой мертвых тел. Вся кровь вытекла, и лицо его так бледно, что выбеленная стена, у которой его положили, кажется рядом с ним серой. Его можно принять за мраморный бюст, за обломок статуи на гемонии[218].

Того, кто составлял списки убитых, неожиданно позвали опознать одного сомнительного. Он просит меня заменить его на минутку.

— Садитесь вот здесь, на углу стола.

Это дает мне возможность спрятать свой взгляд. Но иногда приходится отвечать на какой-нибудь вопрос и выдавать свой голос.

Составитель списка возвращается и усаживается на свое место.

— Вы свободны, благодарю вас.

Свободен! Нет, не совсем еще, но теперь уже скоро... или я погиб...

— Уходите, уходите же скорее, — шепчет в ужасе мой проводник. — Заинтересовались, кто вы такой.

К моему счастью, где-то поблизости убивают; они не хотят упустить такого зрелища, и все бегут туда.

Давка помогает нам незаметно выбраться.

— Стой! Кто вы?

Я извлекаю свою «погребальную» расписку.

— Проезжайте! Нет... постойте!

— Что там еще?

— Не отвезете ли вы на перевязочный пункт раненого солдата?

Еще бы нет!

Нам повезло! Мы спасены теперь. Я поддерживаю нашего солдатика и готов обнять его.

Он просит перевязать его... Ах, черт возьми!

— Нет, нет, не надо повязок, голубчик. Они не помогают!

Он настаивает. Ну что ж, перевяжу его... но только как бы он от этого не отправился на тот свет.

В конце концов мы его отговорили. Но чего ему еще надо?

— Доктор, доктор! Вон там наш полковник и мой командир. Я хотел бы проститься с ним.

— Волнения вредны вам, голубчик! Они могут вызвать лихорадку...

Теперь все идет как по маслу.

Каждый раз, когда нужно обогнуть место, где полно солдат, я выставляю в роли ангела-хранителя нашего пехотинца. Он совсем плох... Хоть бы дотянул до лазарета!

Беда! Лошадь потеряла подкову и захромала.

Она не хочет идти дальше, ее слишком загнали.

— Вот видите, — говорит возница, — надо было дать ей напиться крови!

Ну, на этот раз я пропал!

Вон там стоит человек; он впился в меня взглядом, и я чувствую, что он узнал меня. Разве это не он в редакции «Деба» нахмурил брови, читая письмо Мишле в защиту наших друзей из Ла-Виллет? Разве не он хотел, чтобы прикончили осужденных?.. Сейчас стоит ему только подать знак, и его палачи искромсают меня.

Но и на этот раз все обошлось благополучно.

Решил ли он, что ошибся, ужаснулся ли перед доносом... но он повернулся и пошел прочь.

— Это господин Дюкан, — говорит один офицер, указывая на него, и, в свою очередь, останавливается передо мной.

Мое сердце готово выпрыгнуть из груди.

Но вдруг брезент нашей повозки раздвигается, умирающий высовывает бескровное лицо и, протягивая неуверенным жестом руку, шепчет:

— Позвольте, прежде чем умереть, пожать вам руку, господин офицер.

С этими словами, глубоко вздохнув, он падает навзничь, стукнувшись головой о дно повозки.

— Бедняга!.. Спасибо вам, доктор!

Скорей, скорей! Ах, уж эта кляча! Н-но!..

Нужно сдать наш труп. Мы въезжаем в ворота лазарета.

Директор во дворе... Он сразу же узнает меня.

Я подхожу к нему.

— Вы намерены выдать меня?

— Я вам отвечу через пять минут.

Они показались мне почти короткими, эти пять минут. Я едва успел оправить рубашку, распрямить воротник, пригладить волосы пятерней. Подумайте, сколько дел: привести в порядок туалет, составить прощальное слово, принять подобающий вид.

Появляется директор.

— Откройте ворота, — кричит он привратнику.

И он отвернулся, боясь не выдержать и не желая, чтобы я поблагодарил его хотя бы жестом.

Хромоногая лошаденка снова трогается в путь.

— Куда ехать?

— На улицу Монпарнас.

К секретарю Сент-Бёва! Он спрячет меня, если только мне удастся добраться до него.

Мы проезжаем на нашей загнанной кляче по переулкам, где я прожил двадцать лет, где я проходил во вторник с батальоном Отца Дюшена, где я безотлучно находился в течение трех первых дней недели.

Но вот храбрости возницы пришел конец.

— Я не собираюсь рисковать своей шкурой... хватит с меня... Слезайте... и прощайте!

Он изо всей силы стегнул лошадь кнутом и скрылся.

Где бы найти приют?

Постойте! В десяти шагах отсюда, в переулке дю-Коммерс, есть гостиница, где я когда-то жил. Дорога к ней идет по пустынной улице Эпрон и по переулку,