Коммуна заседает.

— Да где же?

— Наверху, в большом зале.

Неверно: Коммуна не заседает.

Командиры, простые бойцы, люди в кепи с одним или несколькими галунами, в поясах с белыми и желтыми кистями, члены нашего и Центрального комитета — все смешались в одну кучу, и все совещаются.

Какой-то лейтенант, взобравшись на стол, требует поставить кордоны на границах округа и декретом запретить кому бы то ни было переходить за них.

— Уже есть случаи дезертирства, — кричит он грозным голосом, — и они будут еще...

И, протянув руку по направлению к двери, где столпилось несколько человек, украшенных галунами, кричит:

— Дюжину пуль тому, кто вздумает удрать!

Взятие Монмартра вывело из себя даже самых спокойных и посеяло в душах семена подозрения.

Монмартр, который должен был быть вооружен до зубов, Монмартр, не подпустивший к себе неизвестно откуда взявшийся генеральный штаб квартала, Монмартр, чей военный делегат лично отгонял штатских, — этот Монмартр сдан, продан... Снаряды оказались не того калибра, орудия не держались на лафетах, отдавалась ложная команда, и вот... над холмом развевается трехцветное знамя.

Это предательство обезглавило оборону. Оно подписало также смертный приговор всем тем, над кем в течение двух последних дней был занесен кулак федератов или на кого указывал палец женщины, — в этом залитом кровью цирке, откуда исчез карликовый цезарь и куда он хочет вернуться.

Он не пожалел казны республики, чтобы усмирить республиканцев. Конечно, ему пришлось прибегнуть к помощи мула, нагруженного золотом[207], для того чтобы открылись некоторые проходы, чтобы священный холм, изрыгнувший Винуа и поглотивший двух генералов, мог быть так быстро захвачен солдатами!

Заподозренные уже прошли перед нами, подгоняемые толпой. Мы нырнули в этот людской поток, но нам не удалось выловить ни одного человека.

Один из пленников оказался отчаянным малым. Он стрелял из окна и хвастал этим до последней минуты. Он пал, прохрипев: «Долой Коммуну!»

Другой защищался против обвинения в предательстве и требовал, чтобы его отвели к начальству. Он разговаривал, как рантье из Маре.

— Я никогда не занимался политикой!

— За это-то я и хочу прикончить тебя, — ответил один из бойцов. Час назад пуля пробила ему левую руку, а сейчас он правой наводил револьвер на того, кого тащила толпа.

И он уже готов был выстрелить, когда вдруг решили, что нельзя все-таки учинять самосуд и что нужно отвести этого человека в Комитет общественного спасения, как он сам этого требовал со слезами на глазах.

— Комитетчики его отпустят... Это так же верно, как то, что я потерял пять пальцев, — ворчал раненый, потрясая своим обрубком, словно затянутым в красную перчатку. — Люди, не занимающиеся политикой!.. Да ведь это же самые большие трусы и негодяи! Они выжидают, чтобы знать наверняка, на кого наплевать и с кем лизаться после бойни!

И он побежал, бледный от бешенства, за конвоем пленника. Тряпки, обертывавшие его руку, свалились по дороге, но он не поднял их, а только засунул в карман куртки свою руку, похожую на огромный сгусток крови.

Жутко смотреть, как тонет человек среди людских волн!.. Вот покажется на миг из этого водоворота его лицо, и он, как утопающий, бросит взгляд на небо... Иногда он даже взывает к богу! Но его пришибает удар кулака или приклада, и он снова скрывается, чтобы появиться уже в последний раз с помертвевшей, бессильно болтающейся головой...

— Но если он все-таки невиновен!

— А полиция? Разве она церемонится, расправляясь со своими жертвами? И разве представители правосудия так уж тщательно проверяют, действительно ли состоящий под следствием совершил то, в чем его обвиняют... когда после всяческих истязаний, после полицейского участка и Мазаса они посылают на суд присяжных невиновных, которых этот суд потом оправдывает?! А если уж выносится обвинительный приговор, то это — смирительная рубашка или саван, эшафот или каторга!

Он замолк и начал лихорадочно считать патроны в своем патронташе.

Появляется Варлен в телеге со скамьями.

— Знаешь, где я раздобыл эту колымагу? Это — колесница палача.

— О чем вы тут толкуете?

В кучке людей, которые кричат и жестикулируют около него, я узнаю кузнеца Малезье.

— О Домбровском. Представь себе, это я задержал его тогда у Сент-Уанских ворот. Мне показалось, что он хочет удрать. Легко было заподозрить это, подумай сам: за углом оседланные лошади, адъютанты поглядывают в сторону пруссаков!.. я уверен, что он не направлялся в Париж, — он, который умер так славно!

— Говорю вам, что здесь что-то неладно, — энергично поддерживает один федерат. — Ведь то, что он довел до сведения Коммуны о предложении версальцев, еще не доказывает, что он не спелся с Тьером[208].

Тление еще не коснулось покойника, а память о нем уже тронута червоточиной... И Верморель только напрасно потерял время и труд на свое надгробное слово.

Обойдя с Лефрансе, Лонге и еще несколькими товарищами бивуаки бойцов, мы снова направились в мэрию.

Вдруг кто-то хлопнул меня по плечу. Это — Жантон[209], бланкист.

— Как дела?

— Гм... Неважно! Мы только что совершили неприятное дело: пришлось расстрелять парижского архиепископа, Бонжана[210] и еще троих или четверых...

Какой-то мрачный недоносок вставляет свое слово:

— Дарбуа[211] хотел было дать мне свое благословение... а вместо этого я послал ему свое.

Мне уже случалось встречать этого замухрышку! Он был самым непримиримым на всех собраниях и выступал как ярый сторонник свободного брака.

У него была незаконная жена. Он обожал ее, и она вертела им как хотела. На ее резкости он отвечал детской лаской. Они быстро мирились, — женщина была не злой, — и трогательно было видеть, как этот маленький дрозд нежно ворковал под крылышком этой большой курицы.

И вот этот-то дрозд вдруг ощетинился и просвистал в уши уходившего в вечность прелата насмешливую песенку своего безбожия.

Лефрансе, Лонге и я — мы все побледнели.

— По какому праву, от чьего имени совершились эти убийства? Ответственность за эту бойню падет на всю Коммуну в целом. Наши шарфы запятнаны брызгами их мозга!

— Приказ подписал Ферре, а также, как говорят, и Ранвье.

Неужели это правда?

Со стороны Ферре это меня не удивляет. Я встретил его в тот момент, когда, отдав распоряжение расстрелять Вейссе[212], он следил с высоты Нового моста за тем, как совершалась расправа и как потом тело было брошено в Сену. Он был спокоен и улыбался.

Это фанатик. Он верит в силу и применяет ее, не заботясь о том, сочтут ли его жестоким, или великодушным. Он сводит на нет как безоружных, так и вооруженных: удар за удар, голову за голову, — все равно голову волка или барана, — и механически прикладывает свою делегатскую печать ко всякой бумажке, которая приводит к уничтожению врага.

Враг — и священник, и сенатор, скорчившиеся в своих тюремных камерах. Дурные они или хорошие, не все ли равно! Сами по себе они мало значат и никому не нужны. Они лишь манекены, которых необходимо повергнуть ниц перед историей: Июнь убил Аффра[213], Май убьет Дарбуа.