— Так придешь, Даша?

— Отчего ж не прийти? Приду...

Дарья попыталась представить себе, каким стал тот мальчик, которого она первой приняла после появления на свет. Должно быть, красивый парень. Скорей всего, на мать похож.

Он в самом деле оказался похожим на Маруську: высокий, с черными волнистыми волосами и цыганскими, беззастенчивыми глазами. На подбородке отцовской приметой пролегла мягкая ложбинка.

— Дарья Тимофеевна? Очень приятно. Мама говорила мне о вас. Вы ведь из одной деревни?

— Из одной. Соседи.

Дарья сразу почувствовала какую-то натянутость, пожалуй, даже враждебность в отношениях Мусатова и Володи. Мусатов выглядел подавленным и нарочито суетился, помогая Любе накрывать на стол. Должно быть, встреча с сыном оказалась не такой, как он представлял.

— Садитесь за стол, будем обедать, — пригласила Люба.

— Сейчас, мама, — отозвался Володя с насмешливым нажимом на слове «мама».

— Зови меня по имени, —покраснев, попросила Люба,

— Ну, зачем же... Мне здорово везет на родителей, — усаживаясь за стол и обращаясь к Дарье, проговорил Володя. — На сегодняшний день я насчитываю три матери, из коих две живы, и два отца. Возможно, что это еще не конец.

Дарья заметила, как передернулось лицо Мусатова. Но он, потупившись, промолчал.

— Борис Андреевич очень ждал встречи с тобой.

— Мой папа... мой родной папа захотел взглянуть на меня, и я приехал. Но мой неродной папа мне ближе, так как в детстве он весьма ощутимо воспитывал меня ремнем, а также кормил и одевал. Впрочем, последнее он делает до сих пор.

«И ремнем бы, кажется, до сих пор было не лишне», — подумала Дарья.

— Кушай, Володя, — приглашала Люба.

— Благодарю.

— Может, выпьешь? — спросил Мусатов.

— Выпью.

— Вот с Дарьей Тимофеевной выпейте.

Володя налил себе более полстакана и выпил залпом, не морщась. Лицо его слегка порозовело, но говорил он трезво, не заплетаясь языком.

— Бездарно, папаша, бездарно вы прожили свою жизнь. Да и мою чуть не искалечили. Хорошо, что мама умно извернулась, нашла мне незапятнанного отца, переменила фамилию.

— Можно подумать, что я сам устроил себе такую судьбу, — побледнев, сказал Мусатов.

— Я думаю, что вы могли как-то выкрутиться. У моего московского папы друг отделался девятью месяцами. Девять месяцев в порядке расширения кругозора еще терпимо. Но восемнадцать лет...

— Володя! — звенящим от внутреннего напряжения голосом одернула его Люба. Она хотела еще что-то сказать, но Мусатов остановил ее взглядом.

— Я выпью еще, — сказал Володя, потянувшись к бутылке. — Вам налить, Дарья Тимофеевна?

— Нет. Я и то опьянела... Редко пью.

— Что ж, могу и один. У папы язва. — Он поднял стакан, посмотрел водку на свет, предвкушая удовольствие, и медленно, не отрываясь, выпил. — Я одобряю твой выбор, папаша. На маме ты женился неудачно, вы были друг другу не пара, это ясно. А сейчас я вижу полный контакт.

— Замолчи! — крикнул Мусатов. — Ты — мой сын и мой гость. Но держи себя в определенных рамках.

Володя, уставясь на отца насмешливым острым взглядом, медленно поднялся с места.

— Молчать? Нет! Я говорю то, что думаю. Я не привык к рамкам. Я хочу жить раскованно, не боясь слова, не связывая себя путами морали. Жить и наслаждаться. У моего московского папаши достаточно денег, чтобы позволить своему пасынку некоторые удовольствия.

— Ты забыл главное удовольствие, — перебил Мусатов.

— Догадываюсь, что ты имеешь в виду, — засунув руки в карманы и в вызывающей позе остановившись напротив Мусатова, проговорил Володя. — Ра-бо-та. Не так ли?

— Да. Работа.

— «Труд создал человека...» Но в чрезмерных дозах труд может превратить человека обратно в обезьяну. Давай закончим этот разговор, папаша. Останемся каждый при своих. Перевоспитывать меня поздно. И вряд ли ты сумеешь...

«Маруська... — удивленно подумала Дарья. — Слова другие, а душа в нем Маруськина».

— Я надеялся, что у меня есть сын, — угрюмо, не глядя на Володю, проговорил Мусатов. — Вижу, что ошибся...

— Вашему поколению свойственна ослепляющая наивность, — ядовито улыбнувшись уголками губ, проговорил Володя. — Когда отходит из Серебровска ближайший поезд на Москву?

На рассвете тихо дзенькнул звонок. Дарья нехотя разомкнула глаза, дивясь, кому бы звонить к ним в такую рань. Однако встала, сунула ноги в матерчатые тапочки, схватила со стула халат.

За дверью стоял Саня Дятлов. Он был в расстегнутом пиджаке, надетом прямо на майку, с всклокоченными волосами, большой, неуклюжий, растерянный.

— Дарья Тимофеевна, пойдемте к нам.

«Алене худо», — пронеслось у Дарьи в голове.

Алену после операции выписали из больницы. Она почувствовала себя немного лучше, окрепнув от переливания крови, и начинала даже верить в свое выздоровление. Но Сане хирург сказал, что мать безнадежна. У Алены оказался рак желудка.

— Кажется, мама умерла. Я не пойму, то ли умерла, то ли нет... Вышел из дому и как раз — автобус. Я поехал К вам.

— Сейчас, Саня. Сейчас.

Дарья наспех оделась. Саня ждал у дверей.

— Кто там, мама? — сонно спросила Анюта.

— Спите. Алене плохо, пойду к ней.

Почему-то не смогла сказать, что умерла Алена. Да и Саня вон сомневался.

Но, войдя в спальню, Дарья сразу почувствовала страшное безмолвие смерти. В комнате было почти темно, на окне висела плотная темная штора, только из коридора падала полоса света.

На широкой кровати Алена казалась неправдоподобно маленькой, будто за одну ночь усохла вдвое. Она лежала на спине, подогнув ноги, коленки острыми углами выпирали из-под одеяла, и приоткрытый рот жутко чернел в полумраке.

— Я выключил свет, — сказал Саня, стоя позади Дарьи. — Страшная она при свете.

Дарья подошла к кровати, осторожно, будто боясь потревожить Алену, приложила руку к ее лбу. Ледяной холод ощутила ладонь.

— Умерла, — сказала Дарья.

Хоронили Алену в светлый солнечный день бабьего лета. Листья на деревьях почти все были еще зелены, лишь кое-где некрепкие к первым ночным вылазкам осеннего холода пожелтели, предвещая близкую гибель и остальным своим собратьям.

Алену несли на руках. Саня почти всю дорогу не вынимал плеча из-под гроба. Густая толпа провожающих медленно двигалась по улице. Заводской оркестр сопровождал шествие похоронным маршем, разрывая прощальную мелодию резким звоном медных тарелок.

На перекрестке, когда голова процессии вышла на шоссе, ведущее к заводу, траурная колонна остановилась. До завода было квартала два, улица по прямой некруто спускалась под гору, упираясь в заводские решетчатые ворота и примыкавшую к ним проходную. Деревья пешеходной аллеи, по которой Алена еще недавно ходила на работу, виднелись сквозь решетку ворот, трубы электростанции неутомимо дышали в небо серыми столбами дыма, а сам корпус электростанции мощно высился над заводской оградой.

Мужчины, окружив гроб, подняли его на вытянутых руках, чтоб в последний раз открылся перед Аленой ее родной завод.

Алена умерла, а завод жил, стояли цеха, для которых она рыла котлованы, работали аппараты, много лет покорявшиеся ее воле, и люди, ощущавшие сейчас в поднятых вверх руках тяжесть мертвого тела, работали на заводе, который строила Алена. И в этой маленькой почести, в этой минутной остановке перед заводом было признание ее заслуг перед людьми, почтение к незаметному в общем потоке труду, который, быть может, был слишком велик для худенькой хрупкой женщины.

Качнувшись на руках, гроб спустился на плечи мужчин. Оркестр снова издал протяжный металлический вопль. Процессия тронулась. «Вот и простилась Алена с заводом, — подумала Дарья. — Не дождалась в жизни отдыха — на вечный отдых ушла без срока».

Несколько грузовых машин, направляющихся к заводу и задержанных траурным шествием, пропустив колонну, нетерпеливо зарычали, вгрызаясь этими живыми упрямыми звуками в похоронный марш. Одна за одной они бойко подкатили к заводу, и зеленые ворота распахнулись перед ними, принимая груз, нужный заводу в его неутомимом ритме движения, труда, жизни...