Анютины щеки подернул румянец, слезинки сверкнули в уголках глаз.

Не было у Дарьи с Анютой мира. То к Мите ревновала, теперь к Гале ревнует. Да и из-за техникума сколько спорили...

Не хотела Дарья, чтоб поступала дочь в техникум. Давно, когда Нюрка еще нос подолом утирала, мечтала мать, что станет она врачом. Уговаривала после десятилетки: поезжай, поступай в медицинский. Нет, свое заладила: в химтехникум пойду. В институте пять лет учиться, в техникуме два с половиной. Велика ль в годах разница? А в звании велика. То техником станет, а то б — врачом, либо уж инженером, если медицина не мила.

Если уж все вспоминать, то не надо бы Дарье сердиться на Анюту. Жалея мать, осталась она в Серебровске. «Митьке на посылки тянешься, Галька ни в чем отказу не знает да еще мне станешь помогать... Вконец вымотаешься! Обойдусь без институтов...»

Осталась, не поехала. Дома старалась, где могла, Дарью заменить. За Галей смотрела. Но иной раз вдруг прорывалась у нее, как сегодня, обида на мать, и обоим после таких стычек было нехорошо, тягостно.

— Поди сюда, снимем обнову, — велела Дарья малышке.

— Нет! — крикнула Галя. — Не дам.

И попятилась от матери в дальний угол. Дарья встала со стула, но едва успела сделать первый шаг, как Галя подняла отчаянный рев. За этим истошным ревом Дарья не сразу услышала стук. Услышав, прикрикнула на Галю:

— Замолчи! Вон баба-яга пришла за тобой.

Галя сразу умолкла, обхватила материны колени:

— Не отклывай! Не пускай!

— Ладно, — сказала Дарья, — ты пока молчи, а я погляжу. Может, и не баба-яга.

Галя не пошла за ней, а осторожно выглядывала из-за печи, пока Дарья открывала дверь. Оказалось — не баба- яга, можно было опять реветь, но уже не хотелось.

Пришла Люба Астахова.

Анюта, поздоровавшись с гостьей, скрылась за переборкой.

Когда дочь поступила в техникум, Дарья решила перегородить комнату — благо было два окна. Нашла плотника, который отделил от общей комнаты узенькую каморку. Железная койка, стол, этажерка да табуретка с трудом разместились в комнатушке, но Анюта была довольна.

Переборка не доходила до потолка, и по вечерам, когда Дарья с малышкой спали, долго светилась под потолком неяркая полоска от настольной лампы, что горела у Анюты на столе.

— Что Нюра-то хмурая? — спросила Люба.

— Поспорили мы...

— Уж не знаю, из-за чего с Нюрой спорить, — сказала Люба. — Самая твоя опора.

— Опора! — ворчливо повторила Дарья. — Зазналась больно.

— Нюра-то? Брось ты. Сама, поди-ка, и виновата.

— Может, и сама, — неохотно согласилась Дарья. — А скорей всего — нужда виновата. Купила я Гале обнову, а Нюре досадно, что не ей... На одну зарплату трое живем, еще Мите посылаю. Нюра первый год стипендию получает, да и велика ли она, стипендия...

— У Нюры детство горькое, ее и побаловать бы, коли рубль лишний завелся. А этой что, в мирные дни растет. Жизнь с каждым годом легче. И товаров больше стало, и цены снижают...

— Не любите вы Галю, — горячо, обиженно заговорила Дарья. — И Нюрка не любит, и ты — неведомо за что. Что она вам худого сделала? Дитё несмышленое! Безотцовщиной растет, так не она в том виновата. Я виновата! Меня и казни.

Дарья умолкла. Галя убежала к сестре, в Анютиной комнатушке было тихо. За окном все падал и падал снег.

— Нехорошая я стала, Даша. Завидую я тебе, — грустно проговорила Люба.

— Позавидовала кошка собачьему житью, — усмехнулась Дарья.

— Жизнь у тебя, — тихо продолжала Люба. — Муж тебя любил. Детей вырастила. В войну было о ком тревожиться. После войны было о ком горевать...

— Горю-то кто ж завидует? — спросила Дарья, удивленно вглядываясь в густеющих сумерках в лицо Любы. Молодым оно казалось сейчас, молодым и красивым, полумрак сгладил морщинки, скрыл болезненную припухлость вокруг глаз.

— Видишь — завидую вот. Горе к тебе оттого пришло, что счастье знала. А у меня — ни счастья, ни горя. Пустота у меня в сердце, Даша. Нежность моя нерастраченная даром вянет, как забытая картошка в подвале. Ты вон и без мужа осталась — не растерялась. Взяла да девочку родила.. Ни молвы не забоялась, ни хлопот. Нянчишь ее, холишь, любишь. А я — одна. Уж как я ребеночка хотела! Сколько мне еще годов судьбой отпущено — половину бы, кажется, отдала, чтоб была у меня такая косолапая, как твоя Галка.

— Да дело-то нехитрое, — снисходительно улыбнулась Дарья. — Замуж выйти сейчас непросто, а на даровую любовь сколько хошь охотников найдется.

— Тебе — нехитрое, — встав из-за стола, проговорила Люба. — Ты замужем была, тебе просто. А мне больно девичесть мою первому встречному под ноги кинуть.

Она остановилась у двери Анютиной комнаты, поманила Дарью:

— Ты погляди.

Анюта стояла, склонившись над чертежной доской, настольная лампа из-под матового абажура освещала щеку девушки, маленькое ухо, выглядывающее из-под пушистых волос. Галя в своем нарядном костюмчике умостилась на стул коленками. На столе рядом с чертежной доской лежал листок, вырванный из тетради, треугольник и карандаш были в руках у Гали, и она с той же сосредоточенностью, что и сестра, шуршала карандашом по бумаге.

Дарья долго стояла, глядя на дочерей. «А может, — подумала, — я и впрямь счастливая?»

Чем старше становилась Дарья, тем меньше она думала и заботилась о себе, связывая все, чем богата жизнь, не с собою лично, а с детьми. Их боль была для нее больнее своей боли, их радость острее своей радости. Дарьина душа словно постепенно растворялась в детях, вознаграждая ее за щедрость ни с чем не сравнимым счастьем вновь пробудившейся любви к ним.

Изнутри, когда снята крышка, аппарат напоминает огромную бочку, положенную набок, с двумя блестящими полосками рельсов и белыми, густо запудренными стенками. Меловая пыль, которой посыпают листы, прежде чем разложить на них пасту, забелила не только стенки аппарата, она напрочно въелась в пол, в стены, в балки перекрытия, от нее кругом в цехе больничная белизна и в самом воздухе ощущается привкус мела.

Дарья привыкла к своему белому цеху, к его ночной пустынности, к натужному гудению газодувок и запаху дивинила. Только многоглазые приборные щиты, завершающие сложную цепь автоматики, были здесь новоселами.

Дарья быстро освоилась с приборами — помог долгий заводской опыт, и не только освоилась, но полюбила эти круглые и квадратные коробки со стрелками, цифрами, самописцами, доверительно, как бы по секрету, рассказывающие ей и другим, посвященным о тайнах химического процесса, что творится в мощных аппаратах. А посторонний человек только и увидит, что зеленые и красные глазки да зубчатые линии на диаграммах. Пришла как-то корреспондентка к Первомайскому празднику заметку писать — стояла перед приборным щитом, как перед дивом, пыталась расспрашивать: «А это что? А это к чему?» Потом рассмеялась: «Ничего я не поняла...»

Где ж сразу поймешь... Химия — наука мудреная. Годы требуются, чтобы по-настоящему в тонкости ее вникнуть. В ту пору, когда на строительстве лупила кувалдой по клиньям, отбивая в котловане комья промерзлой земли, думать не думала Дарья, что запросто научится разбираться в хитрых формулах и реакциях. Автоматика в управлении процессом не только производство, но и работниц подняла на новую ступень. Приборы словно бы прибавили Дарье ума и уверенности в работе. Не вслепую, не по догадкам — по точным цифрам определяла каждый шаг.

Легче, пожалуй, не стало. Если с послевоенными годами сравнивать — одна за пятерых теперь управляется Дарья. Тогда, после восстановления завода, в цехе было людно, сделав несколько шагов к соседке, удавалось поговорить, и женские голоса весело вплетались в неумолчный шум газодувок. А пять аппаратов, хоть и при автоматике, внимания требуют большого, да и не с кем вольным словом перекинуться — вон на какой пролет одна хозяйка.

По своему цеху видела Дарья, как далеко от прежнего своего облика ушел завод. А через несколько лет и вовсе не узнаешь гиганта первой пятилетки. Построют новые цеха, и все там будет иное. Каучук — лучшей марки, техпроцесс — совершенней нынешнего, автоматика — мудреней, чем здесь, и люди, которые станут там работать, тоже будут другие, молодые да образованные. Вот и Нюра моя... Поди-ка, и ей там работать доведется.