— Как ребята — здоровы?

— Здоровы... В лагере они.

— Может, зайдешь к нам вечером? Поговорим, чайку попьем. Давно не сидели за одним столом.

Увидав инструктора райкома, подошли другие работницы. Кто-то сказал парторгу, и он заспешил по лестнице со второго этажа. Дора стала расспрашивать о работе. Шурка Лихачева бойко выступила вперед.

— Дора Максимовна, я хочу два аппарата обслуживать, а мне не доверяют. Не справишься, говорят. Я же знаю, что справлюсь!

Мастер яростно обернулся к Шурке.

— Аварию сделаешь — кто будет отвечать?

— Не сделаю! — упрямилась Шурка. — Можно два аппарата обслуживать!

— Надо обдумать это предложение, — сказала Дора. — Первый шаг страшит, да смелость победу вершит. С опытными работницами посоветуйтесь. Ты, Даша, как думаешь — посильная ли задача?

— Трудно — два аппарата, — сказала Дарья.

— Трудно... Стало быть, считаешь, возможно?

— Думаю — сумеем по два обслужить.

— Видите, — сказала Дора парторгу, — не одна Лихачева так считает. И другие работницы поддержат ее почин. Обсудите предложение по-серьезному.

Дарья глядела на свою бывшую бригадиршу и гордилась втайне, что вместе с ней прошла большой путь в жизни. Да и теперь они были вместе. По-разному, а одному делу служили, одной жили целью: помочь стране одолеть послевоенную разруху, крепко встать на ноги.

Вечером Дарья принарядилась, как на праздник, пошла в гости. Мысленно корила себя за то, что давно не была у Доры. Не раз ведь приглашали — и Дора, и свекровь ее. Дружба — дар бесценный, и сам себя человек наказывает, когда ею не дорожит.

Встретил Дарью Угрюмов.

— Входи, Даша, ждем тебя.

В небольшой передней было чисто, свежий дерюжный половичок лежал у порога, на гвоздиках висели пальто. Для мальчишек два гвоздика были вбиты пониже. Из кухни доносился вкусный запах печеного теста.

— Дора-то в кухне небось?

— Дора моя в кухню дорогу забыла, — сказал Угрюмов. — На заводе мне сказала, что ты придешь, а самой вот нету до сих пор. Видно, срочные дела.

Дарья прошла в кухню поздороваться с Ефросиньей Никитичной. Мать Угрюмова постарела, вся кожа на лице в морщинках, синие жилы резко проступили на руках. А глаза по-прежнему живые, веселые. Сережка с Кузей тут же в кухне на двух составленных вместе табуретках сосредоточенно мастерили змея.

— Тяжелый хвост, — говорил Кузя. — Не полетит он с таким хвостом.

— Еще как полетит! — уверенно возражал Сережка.

— Сейчас кулебяка поспеет, чай пить будем, — сказала Ефросинья Никитична.

— Дору подождем, — возразила Дарья.

— Не дадим ей кулебяки, — подмигнул Угрюмов. — Пускай не опаздывает.

— Часто она так?

— Да чуть не каждый вечер...

Час прошел — Доры не было. Ефросинья Никитична вскипятила чай. Ребятишек в кухне усадила ужинать, Дарью в комнате пригласила к столу. Втроем пили чай со свежей кулебякой.

— Что, домашние-то пироги вкусней немецких? — спросила Дарья.

Угрюмов засмеялся.

— Дома и черствая корочка мила. По дому я стосковался. А что пожил в Германии — не жалею. Хотелось мне немцев поближе поглядеть и понять, что за люди. Не в фашистском мундире, не с винтовкой, а обыкновенных немцев, трудовых.

— Понял?

— Не совсем, наверно. А кое-что понял. Хозяева они расчетливые, умные. У них на песке такая пшеница растет, какой у нас на лучших землях нету. Я первое время своим глазам не верил. Разомну колос в ладони — зерна крупные, налитые, одно к одному. Наклонюсь, захвачу в руку горсть земли — песок!

— Удобрениями берут?

— Землю холят. И обработка, и удобрения... Навоз берегут. Навозную жижу собирают. У них что годится, то не пропадет.

Вкусная удалась кулебяка. И чай казался душистей, чем дома. И комната уютней. Табачным дымом пахло в комнате — Угрюмов курил. В чистоте и уюте, в запахах пирога и табачного дыма, в приветливых лицах, в спокойных голосах хозяев и в маленьком самодельном кораблике на полочке чудилось Дарье счастье, которого у нее нет.

— Расчетливы немцы... Мы-то расточители. Не то что копейку — и миллион иной раз между пальцев проскользнет, если в государственном масштабе взять. Ну и в семейном тоже. Гуляй, душа! Немец — нет. Немец, прежде чем копейку истратить, десять раз обдумает да обсудит, какой из этого будет прок.

— Тоже неинтересно так жить — каждый грош рассчитывать, — сказала Дарья.

— Меры нету — вот беда. Нашу бы неуемную щедрость да немецкую расчетливость вместе сложить да разделить поровну — вышло бы дело.

— Ничего я не хочу от немцев брать, — с горечью проговорила Дарья. — Что они у меня отняли, того ничем не заменишь.

— За войну весь народ не в ответе. Да и сама Германия, видишь как, надвое теперь разделилась. От фашизма немцам горя много досталось. Меня один немец в гости пригласил... Так у него два сына в России погибли.

— Не звали мы их в Россию.

— Мы не звали, а Гитлер гнал. Я тебе расскажу, Даша, как я у этого немца гостил — своим-то я рассказывал.

Угрюмов улыбался лукаво, и Дарья поняла, что рассказ будет веселый. Не убили военные тяготы светлой живинки в характере этого человека, которому вовсе не по справедливости досталась мрачная фамилия. Морщины прочертили на лице. Сединой виски припорошили. А веселости не извели.

— Пригласил, значит, он меня в гости. Хозяйство сперва показал. Образцовый порядок. Земли немного — пять гектаров всего. Кукурузу на одном гектаре сеет — тысячу четыреста центнеров зеленой массы снимает. Вот как! Четырнадцать коров у него... Ну, осмотрели, в общем, хозяйство, приходим в дом. Стол накрыт. Бутылка шнапса на столе. И рюмочки... Вот такие махонькие — половину пальца только можно засунуть в такую посудинку.

— Вот бы наши мужики такими пили, — сказала Дарья. — У Насти Мишка-то три прогула совершил. Того гляди с работы выгонят.

— Наливают всем в эти самые наперстки, — продолжал Угрюмов, переждав комментарии. — Выпили. Я тоже выпил, даже губами пошевелил, чтобы лучше распробовать.

Он показал, как пошевелил губами, разбирая вкус шнапса, и женщины засмеялись.

— Все закусывают, — с комической серьезностью продолжал Угрюмов. — Я сижу, не закусываю. А чего закусывать, если выпито не было? Хозяин встревожился: «Вас ист дас?» В чем, дескать, дело? Да вот, мол, не почувствовал. Показываю ему на рюмку. Он засмеялся: «Ай, я забыл». И приказывает своей хозяйке принести стакан.

— Не мог дождаться, пока домой воротишься, — ворчливо проговорила Ефросинья Никитична.

— Я мог. А к чему ждать-то, если в гости позвали? В общем, приносят стакан. Хозяин наливает мне до краев, гости жевать перестали. «Нельзя, — говорят мне, — нельзя, умрете!» Откуда-то девочка вышла, остановилась в дверях поглядеть, как я умру. Ну, я взял стакан и выпил. И за еду принялся — пьяным перед немцами не хочу показаться. Потом еще один выпил. И третий. Танцевать стали. Танцевать я не пошел. Три стакана все-таки, думаю, покачнусь — нехорошо.

— Не весь ум-то пропил, — заметила Ефросинья Никитична.

— Не на три же стакана у меня всего ума... Сидим. Разговариваем. Хозяин и говорит: «У меня жена все расходы записывает в особую книгу с самого дня свадьбы». «Что ж, — спрашиваю его, — и сегодняшнее угощение будет записано в книге?» — «Непременно, — говорит. — Через сорок лет мой внук будет знать, что был у деда русский солдат и выпил три стакана водки». Ах, черт... Лучше бы я эту водку не пил. Не знал про книгу...

— Нет уж, — сказала Ефросинья Никитична, — бог с ним, с таким порядком.

— Верно, — сказала Даша. — У кого рубль плачет, а у нас грош скачет. Хоть богатства меньше, да жизнь веселей.

На улице совсем стемнело. Мальчишки, набегавшись со змеем, улеглись в маленькой комнате спать. Квартиранты вскоре после победы уехали в Ленинград, и Угрюмовы опять занимали всю квартиру.

— Пойду я, — сказала Дарья. — Погостила без хозяйки.

И тут дзенькнул звонок.

— Вот тебе и хозяйка, — улыбнулся Угрюмов, отворяя дверь.