Стоим мы перед виселицей, бабы, старики да ребята, сердце горем исходится, а сделать — ничего не сделаешь, и тут кто-то как крикнет: «Горим! Леоновка горит...» И кинулись все к избам, а перед избами немцы с автоматами... Я хоть Катюшку с собой забрала, а в крайней избе у Марии Сидоренковой мать парализованная сгорела и ребеночек, а Мария умом тронулась, ходит по деревне поет и пляшет.
Тяжко мне письмо это писать, Даша. И жить тяжко. Как вспомню Мишу — руки ни на какое дело не подымаются... Погиб он на третий день после освобождения. Играл с ребятами на Заячьей поляне в войну — ребята нынче только в войну и играют, и набежал на мину. Слышу — взрыв, и сердце у меня упало, будто почуяла я. Выскочила из землянки. А навстречу Игнатиха бежит. Мишку твоего, говорит, миной убило... Мишку, говорит... Не могу я про это писать, Даша, глаза застилает и рука трясется. Нету моего Мишеньки...
А еще хочу я тебе рассказать про Антона Карпова. Вышел он к немцам с караваем на полотенце, и немцы его старостой назначили. Зла от него в Леоновке не видали, но ненавидели его все за тот каравай и за то, что немцам служит. И когда вступили наши части и спросили, кто староста, он сам таиться не стал и сказал: «Я». Командир был молодой и горячий выхватил пистолет и закричал: «Немцам служил, гад?» И, не дав ему рта раскрыть, выстрелил, и повалился наш староста мертвый. Но не успел он остыть, и вдова, обряжая его, голосила, как прискакал из лесу верхом Иван Хомутов. И сразу: «Где Антон Карпов?» Когда ему все рассказали, он схватился за голову. «Что же вы наделали, люди, почто не защитили Антона, он при немцах старостой числился, а партизанам служил...» Не знали мы про то, а кто знал, того рядом не случилось. Так и сгинул Антон по ошибке, а Иван Хомутов сильно об нем горевал.
Живем мы пока в землянке, а Иван Хомутов хлеб собирает по зернышку, чтоб весной посеять. Прощай, Даша. Не скоро, знать, свидимся, и коли приедешь в родную Леоновку — не найдешь, что было. Земля голая да трубы печные из землянок торчат... На том кончаю горькое мое письмо.
Клавдия.»
Читала и перечитывала Дарья письмо Клавдии и ночь не спала потом — все ей родная деревня мерещилась. Вспомнила Дарья Мишку — как первый раз, девкой еще приехав в Леоновку, увидала его в зыбке и на руки взяла. Учительница Лидия Николаевна, соперница ее давняя, перед глазами стояла. То через окно народного дома видела ее Дарья, где при лампе-молнии репетировал Чернопятов новую пьесу, то на дороге с девочкой, как встретила в последний приезд. Алая лента была у Валюшки в косе.
И о Карпове думала Дарья. Иван Хомутов с Василием спорили об Антоне Карпове перед самой войной. С кулаками ли сердцем остался Антон, советской ли власти с чистой совестью служит? Открыла война правду, да неправедный вынесла приговор. Ничего на свете нет мудреней души человеческой. Легко ее сгубить, а понять трудно.
Митя едва слышно сопел — с тех пор, как Люба уехала, спал он в комнате на ее диване. Вадим за стенкой что-то пробормотал во сне. Не спалось Дарье. Потянуло вдруг в Леоновку. Вспомнила Дарья путь в Сибирь, представила себе просторы бесконечные... Долго ехать до Леоновки. Да и не придется сразу в Леоновку — в Серебровск прежде надо попасть, к своему дому, к своему делу. Второй год пошел, как освободился Серебровск. Неужто в Сибири придется ждать конца войны?
Под утро заснула Дарья, и привиделось ей, что волосы расчесывает. Длинные волосы, до колен, каких наяву сроду не бывало. Ни к чему иному не мог быть такой сон, как к дальней дороге.
***
Вечером в тишине тревожно скрипнула калитка. И — шаги по двору. Ульяна насторожилась.
— Кто бы в такую пору? Не бандит ли какой...
Не успела она договорить, как в дверь постучали. Дарья кинулась было открыть, но Ульяна ее отстранила.
— Погоди, я сама. — И громко спросила: — Кто там?
— Откройте. По делу я, — сказал мужчина за дверью.
— По какому такому делу?
Вадим вышел из своей комнаты, остановился позади матери.
— Да открой, не бойся.
— «Не бойся!» — передразнила она. — А на кого мне надеяться? Ты, что ль, защитишь?
У Вадима передернулось лицо, но он не сказал ни слова, повернулся и ушел прочь.
— Зачем ты так? — укорила Дарья.
— Пусть не суется но в свое дело! — раздраженно крикнула Ульяна. — Хуже маленького.
— К Дарье Костроминой я...
— Это Яков Петрович, — узнала Дарья. — Мастер с нашего завода. Открой...
— Только и не хватало, чтобы мужики сюда повадились, — проворчала Ульяна, откидывая крючок.
После отъезда Любы переменилась Ульяна, стала раздражительна.
— По делу он, — точно оправдываясь, повторила Дарья слова Якова Петровича.
Но сама не поверила этим словам. Какое может быть у Чеснокова к ней дело? Так, небось по мужицкой своей прихоти явился, попытать, не стала ли податливей. Дарья сурово поджала губы, строгим взглядом встретила гостя.
— Опасливо живете, — заметил Яков Петрович, когда Ульяна, впустив его, опять закинула крючок.
— Время лихое, — сказала Ульяна, пристально разглядывая Чеснокова. — С добром навряд ли кто придет.
— А я вот с добром пришел, — с хитрым прищуром уставившись на Дарью, проговорил Яков Петрович. — Выкуп, Дарья, с тебя причитается за хорошее известие.
— Господи! Неужто... Неужто в Серебровск поедем?
— Есть приказ возвертаться, — сказал Яков Петрович.
Раздеваться он не стал, только шапку снял и, зажав ее в руке, сел на ближний к двери табурет.
— Дождались... — выдохнула Дарья, и глаза у нее заволокло слезами.
— Ох, бабья душа, — усмехнулся Яков Петрович. — Всякую перемену слезами окропите.
— Да как же... — смахивая пальцами слезы и улыбаясь, сказала Дарья. — Ведь город-то свой, сердцем накрепко к нему прикипела. И завод сами ставили. И сколько пережито всего...
Смешанные чувства радости, благодарности, нетерпения обуревали Дарью. Впору было кинуться на шею Якову Петровичу да расцеловать его за то, что принес такую новость. Могли бы ведь и без нее уехать, она теперь на другом заводе, а он гляди-ка — пришел...
— Снимайте, Яков Петрович, пальто, чайку выпьем, сейчас вскипячу, — засуетилась Дарья.
Она разгребла угли в плите, подкинула лучинок. Яков Петрович не стал куражиться, стянул пальто.
— Ребятишки-то что — спят?
— Спят, — сказала Дарья. — Пораньше укладываю. Ужин не больно плотный, покормлю да скорей спать велю, пока опять есть не захотели. Во сне голода не учуют.
Расщедрившись от счастливого настроения, Дарья не ограничилась чаем: быстренько сварила картошек в мундире, груздей принесла целую тарелку (на что беречь-то? Скоро — домой!), хлеб, отложенный на завтрак, раскромсала на малые ломтики.
— Кабы водочки, так и вовсе пир бы состоялся. Да нету водочки-то...
— Почто — нету? — подмигнул Яков Петрович. — Поискать надо...
И, с таинственным видом сунув руку в карман висевшего у дверей пальто, вынул бутылку.
— Гляди-ка: прямо скатерть-самобранка, — рассмеялась Дарья. И, чуть подумав, решительно сказала: — Пойду ребятишек разбужу — пускай поедят с нами. А ты, Ульяна, Вадима позови.
— Да он уж, поди, спать лег.
— Лег, так встанет. Праздники-то редки теперь...
И затеялся пир. Яков Петрович от хмельного размяк, глядел на Дарью ласковыми глазками, говорил ей слова, какие при ребятах да при чужих людях вроде бы и не к месту.
— Хорошая ты баба, Дарья. Думаю я об тебе. Знаю: нельзя думать. У тебя мужик воюет. И сам женатый. А мысли по указке не повернешь.
— Вы ешьте, Яков Петрович...
— Я ем.
А сам жевал нехотя и все глядел на Дарью липкими глазами, и ее, захмелевшую с отвычки, натосковавшуюся без мужской ласки и добрых слов, грел этот взгляд и веселил.
Ребятишки, промигавшись спросонья, бойко навалились на картошку с груздями, ели без хлеба, а тонкие пластики хлеба приберегали на десерт, к чаю. Ульяна с одной вилки ела сама и кормила Вадима, уже привычно, почти не глядя, протягивала ему кусочек картошки, и он ловко снимал его с вилки полными яркими губами.
