После полудня на небо откуда-то набежали тучки, и Даша, боясь за Варьку, заторопилась в деревню. Ребятишки теперь уже не гонялись за бабочками, плелись позади старших, набегавшись и уморясь. Варька спала у Даши на руках.

— Надо бы каждый год в деревню приезжать, — сказал Василий. — Хоть летом, хоть зимой, — когда отпуск выпадет. Ребятишки зимой на санках покатаются.

До деревни оставалось уже недалеко. И вдруг долетел оттуда горестный бабий вой. Василий умолк на полуслове. Баба что-то причитала, но слов не удавалось разобрать.

— Помер кто-то, — сказал Василий.

Ребятишки примолкли, насторожились.

Все плакала баба, все горевала, с подвыванием выкрикивала свои причитания. Даша старалась понять по голосу, кто воет, да не угадывалось — позабыла все голоса. Уж когда в деревню вошли, увидала — против Анисьиной избы народ стоит, и сама Анисья, к плетню припав, воет.

Она была вдова. Отца у нее в империалистическую войну убили. Муж в гражданскую погиб. Сын с финской не вернулся. Еще два парня оставались, близнецы, лет по двадцати, с ними и жила. Даша сначала подумала — не с сыном ли ее каким беда, утонул, что ли... Но нет, оба сына были тут же, один от плетня отрывает Анисью, уговаривает:

— Мама, да будет вам... Перестаньте, мама. От людей стыд.

Другой парень стоял поодаль, возле поленницы, в распущенной рубахе, чесал затылок, не зная, что делать.

— Ой, сыночки мои родные, на кого ж вы мать свою старую покинете, ой, пришло к нам горе лютое, не удержать мне сыночков моих, не спрята-ать...

Стояли на дороге кучкой мужики и бабы с непривычно суровыми лицами, не пытались уговаривать Анисью, не мешали ей голосить. Даша с Василием все еще не понимали, отчего воет Анисья. Подошли к людям, хотели спросить. Пастух Архип, не дожидаясь вопроса, сказал:

— Война. С немцами.

— С фашистской Германией, — пояснил Чернопятов.

— Ой, люди добрые, нагрянула война неизданная, разгуляется смерть ненасытная, слов не хватит горе наше высказать, слез не хватит беду нашу выплакать...

— Мама...

Из проулка показался Иван Хомутов, торопливо вошел во двор к Анисье, рванул ее от плетня.

— Хватит выть! Враг напал на нашу Родину, значит, будем защищаться.

Кто-то из баб вздохнул:

— Ох, война, война...

Даша слушала и все не понимала. Не понимала или не верила. Ведь в газетах писали — дружба у нас с Германией. Молотов в Германию ездил, с Гитлером говорил. И все так мирно вокруг... Коровы идут с поля, мычат у своих дворов. Молоком парным пахнет.

Но взглянула Даша на ребят — а они уж не те. Лица словно повзрослели, в глазах вопрос. Воем своим растревожила их Анисья. И до Дарьи вдруг дошло, что сынов своих живых Анисья, как мертвых, оплакивает. Овдовила ее война, осиротила, теперь парни уйдут на войну. И Василий...

— Вася!

Дарья ухватила мужа за локоть, прижалась к нему.

— Домой нам ехать надо, Даша, — сказал Василий. — Идем собираться.

Вечером Егор повез Костроминых на станцию. Тучи бродили над полями, темнили небо, но дождя не было.

Варя спала у Даши на руках, Нюрка в середине телеги свернулась калачиком на сене. Митя сидел, привалясь к отцу. И молчали все. Даша потом не раз думала: зачем же мы тогда молчали? Говорить бы, говорить, говорить. Но — молчали. То ли весть о войне в первый миг так пришибла, то ли уж знали они с Василием друг друга до последней кровиночки, и без слов каждый другого понимал.

О брате Даша не думала. Отвыкла от него. Одна мысль точила: «Заберут Васю на войну... Заберут Васю на войну. Заберут...» Неотвязно бьется в голове одно и то же, и страшно Дарье, боится она дальше думать, чтоб беду не накликать, а самой уж мерещится, что не воротится он. Тогда как же? Как же дети-то? И кажется, что кому-то надо объяснить, что дети у них, вон они, трое, мал мала меньше, нельзя Васе умирать, нельзя его убивать...

Вечер темный, молчаливый, ни огонька, ни звездочки не видать. Тучи уж намертво затянули небо. Дождь начал накрапывать. И вдруг подумалось Даше, что, может, неправда это, никакой нету войны, так, ошиблись на границе, постреляют да перестанут.

— Вася, а может, не разгорится она, война-то?

Василий на это ничего не ответил.

— Митя уснул.

Только и сказал. Осторожно взял мальчика под коленки и за плечи, на телегу рядом с Нюркой положил, снял пиджак и укрыл их. А сам к Даше придвинулся.

— Трудно, — сказал, — придется тебе, Даша.

И опять молчали.

Даше казалось — дороге конца не будет.

— Да скоро ли станция?

— Вон уж огни, — ответил брат.

Тут и Даша увидела — верно, светятся вдалеке огонечки, мутно сквозь дождь светятся.

Доехали. Ребят разбудили, в вокзал увели. Вокзал был небольшой, две лавки всего стояли, бачок с водой. Лавки обе заняты. Дарья устроила ребят в уголке на полу. Егор не уходил, тут же топтался. Тронул Дашу за локоть:

— Поеду я, Даша... С ребятами надо побыть последние часочки.

Тут только сообразила Даша, что Егор тоже на войну собирается. Останется Клавдия с двумя ребятами. С тремя — третий вот-вот народится. Да что же это такое? Да неужто правда?

Будто впервые с тех пор, как в Леоновку приехала, увидала Даша брата. Сапоги его пыльные. Костюм серый, мятый, из дешевой простой материи. Картуз старенький. Лицо его печальное, тронутое мелкими морщинками.

— Егор!

Кинулась Даша брату на шею, припала к груди, заплакала. Егор погладил ее по плечам.

— Ничего, Даша. Ничего.

С Василием Егор расцеловался.

— Еще на фронте встретимся, — сказал Василий.

Егор серьезно ему ответил:

— Вполне возможное дело. Ну, поехал я...

Он тронул лошадь. Телега заскрипела. Недолго видела его Даша — скоро и лошадь, и телега, и Егор потонули в дожде и мраке. Только скрип колес слышался еще некоторое время. Потом и он пропал.

Собирала Даша солдата на фронт. По всей стране собирали мужчин на фронт жены, матери и сестры. Мыло, портянки, пару белья уложила Даша в заплечный мешок. Кружку эмалированную. Карточку семейную сняла со стены, обернула газетой, дала с собой.

В последнюю ночь оба не спали. Целовал Василий жену, гладил руками ласковыми, в волосы лицом зарывался. И все просил:

— Даша, воли над собой не теряй, что ни случится — не теряй воли, о детях наших помни. Маленькую береги.

Дарья свое твердила:

— Ждать я тебя буду, Вася. Ни на час единый о тебе не забуду. Любви нашей вовек не изменю.

Та последняя ночь чем-то на первую походила — когда в Леоновке, в недостроенном доме, под небом открытым сделались они мужем и женой. Не померкла любовь за девять лет, а окрепла, и словно бы одна душа была теперь на двоих. Война без пощады своим острым мечом ее рассекла.

Было — и поплакала Даша в ту ночь, смочила Василию рубашку слезами солеными. Он не унимал жену, не мешал ей плакать, только слезы утирал ладонями с ее щек. Даша. сама подумала: «Да что ж я ему последнюю ноченьку перед разлукой плачем своим омрачаю?» И упрятала вглубь печаль.

— Воротишься ты к нам, — шептала Василию в ухо, — знаю я, верю я, — воротишься, не всех же убивают на войне...

Увозили их рано утром. Дарья ребят до свету разбудила, все на станцию пошли. Василий Варю на руках нес, а сын рядом шагал — серьезный, насупленный. Хмурую непроспавшуюся Нюрку Дарья тянула за руку.

Весь Серебровск сбился на станции. Оркестр заводской на перроне выстроился. Речи говорили. Бабы выли. Музыка играла.

Заплаканная мать Наума Нечаева, обхватив его за шею руками, прижималась щекой к груди Наума.

— Сыночок, родной мой, единственный ты мой.

— Не плачь, мама, — уговаривал он. — Не плачь. Не надо.

С трудом разжал руки матери, осторожно отстранил ее, Ольгу обнял.

— Я тоже уйду на фронт, Наум, — сказала Ольга.

Суровая Дора казалась сегодня ниже ростом, мокрыми глазами глядела в лицо Угрюмову, ладонями гладила его щеки. Сережка держал отца за руку.

— Полно плакать, — уговаривал Угрюмов Дору, — не в слезах же нам фрица топить. Мы с ним и без слез управимся.