— Поповича, — подсказали из зала.

— Поповича, — не без затруднения повторил Ахмет. — Помещик — хуже кулака и хуже попа. Надо гнать помещика.

— Погоди! — вдруг позабыв недавний страх, вскочила с места Даша. — Погоди! Как же — гнать? За что? Родился он в бедности. Жил в бедности. Был у нас в Леоновке один парень — безотцовщиной рос. Обидно его называли. И Григория, поди, тоже... За что же мы-то теперь станем его забижать? Ударник он. Семейный. Дети у него. — Даша волновалась, торопливо говорила, боясь, что прервут, не дадут досказать. — Кровь, говорите, помещицкая. У всех она одинаковая, кровь, красная, человеческая. Нельзя казнить человека без вины... А вины на нем нету!

Даша теперь не глядела на Григория. Она умолкла, не зная, что еще сказать в защиту Спирина, но не догадывалась сесть.

Вдруг странный сдавленный звук, совсем неуместный на таком большом собрании, послышался с того места, где стоял Спирин, и помещицкий сын, подняв руку с кепкой к лицу, тяжело волоча ноги, направился к двери.

— Стой, Спирин! — крикнул Садыков. — Стой, голосовать будем!

Но Спирин дошел до двери, не отнимая кепку от лица, и покинул собрание. Без него уже голосовали, оставить ли на стройке незаконного помещицкого сына или потребовать увольнения.

— Кто за то, чтобы не считать Спирина помещицким сыном? Поднимайте руки! — сказал Садыков.

Даша обернулась и увидела множество поднятых рук. Последней вскинула руку Анфиса Уткина.

Красные курганы кирпичей высятся перед строящимся цехом. Даше кажется — давно они тут выросли и останутся навечно, за месяцы, за годы не перетаскаешь весь кирпич, не будет конца тяжкой работе, самой тяжкой, какую она знала на стройке.

Дощечка с рогульками на заплечных лямках — коза. Шесть кирпичей на козе. Нет, это сначала она таскала по шесть. Казалось — не поднимет больше, не сдюжит, коленки подогнутся, сердце зайдется, и рухнет она с времянки вместе с кирпичами. Потом ничего, привыкла. Выдержали ноги. И сердце приноровилось. Попробовала Даша брать по семь кирпичей. И даже по восемь.

Дощатый трап с набитыми на нем поперечными планками слегка скрипит и прогибается под тяжестью шагов. Цепочкой идут друг за другом девчата с кирпичными пирамидами за спиной. Давят лямки на плечи. Давят кирпичи на спину. И какое-то противное ощущение в желудке — тупой, сосущей боли, словно и там ненароком оказались кирпичи.

Восемь кирпичей. За десять рейсов восемьдесят кирпичей. За сто рейсов — восемьсот. Но не тают, не оседают красные курганы. Покрикивают возчики на лошадей. Тянут усталые лошади тяжелые возы. С глухим стуком падают кирпичи.

Молчи, Дарья. Не хнычь. Комсомольский билет лежит у тебя в кармане халата как раз напротив сердца. Тяжело ли, нет ли — про то ты знаешь. И Василию не пиши. Про цех напиши — что третий этаж выкладываете. Экая махина выросла. Кирпичик к кирпичику, рядок к рядку. Сколько здесь твоих кирпичей, Дарья?

Устала? Ну, постой минутку. Лоб вытри шершавой тыльной стороной ладони. Вот так. И оглядись кругом. Ну-ну, оглядись, сразу легче станет. Там вон цех под крышу подошел. Другой рядом наполовину поднялся. А помнишь, что тут было? Пустырь. Грязь. Котлованы кой-где— огромные ямы, словно логова неведомых великанов.

А-а, и Настя притомилась. Стоит, не балагурит, руки опустила, плечи понурила. Настя, Настя, неужто навек устала? Или только на минутку?

— Что, Дарья, нос повесила? Как ни тянемся с мужиками вровень работать, а мужика из бабы не выйдет.

Не навек. Не скоро устанет бойкая Настя, белые зубы, озорные глаза.

— Хватит ворон-то считать, всех не пересчитаешь. Пошли, девоньки.

Пошли так пошли. Молча двинулась Дарья к ближней груде кирпичей. Один. Два. Три. Четыре...

Скрипит лестница-времянка, будто жалуется на свою судьбу. Дарья не жалуется. Не легкое дело — строить завод. Лопата-штыковка. Коза на лямках. Лошадь с грабаркой. Да руки, которым какая хошь работа не страшна.

Последняя лестница. Последние ступеньки. Так. Все. Рушится с козы на доски строительных лесов аккуратная пирамида, с шумом падают возле каменщика кирпичи. Ловко подхватывает каменщик на мастерок ком раствора, раз-раз — приготовил постель, шлепнул очередной кирпич, подровнял, пристукнул, а рука уж к другому тянется.

Без груза да вниз — это вроде прогулки. Гнутся доски — хоть качайся на них. Настя с грузом идет навстречу. Лицо красное. Волосы выбились из-под косынки. На лбу пот проступил.

Короткий путь — вниз. Мигом сбежала Дарья. А вверх — столько же шагов, да каждый шаг трех стоит. Не идут еще обедать? Нет, не идут. А дым валит из столовок. Из рабочей и итеэровской. Итеэровская теперь отдельно — Маруська в итеэровскую перешла. Небось и там ворует. Наряжается да песни поет.

Один... Два... Пять... Восемь... Все. С утра — легче, а к обеду притомишься — и кирпичи тяжелее, и лестница круче. Ну-ну, не скрипи. Скоро отслужишь. Выстроим мы этот цех, погоди, выстроим.

Выстоим...

Выстроим...

По воскресеньям Даша отрабатывала земляной заем. Не деньгами надо было платить за билеты займа, а кубометрами земли, вынутой в нерабочее время. Копали глубокие траншеи. До половины выроешь — скроет с головой.

В траншеях будут прятаться трубы. По трубам пойдет вода во все цеха, словно кровь у человека по жилам.

Невдалеке от Даши гудит экскаватор. Вот уж землекоп так землекоп! Кабы не один, а пять либо десять экскаваторов появилось на стройке, так небось не понадобились бы земляные займы. Но пока экскаватор один всего. По займу можно выиграть патефон, велосипед, либо баян. Выиграет же кто-то счастливый. Отчего же бы среди этих счастливых не оказаться Даше?

Когда невмоготу ноет спина от бессчетных лопат выкинутой из котлована земли, мечтает Даша о выигрыше. И спина меньше болит, и руки делаются проворнее. Говорят, из надежды не сошьешь одежды. А душу надежды веселят, и горькие мысли отводят, и хворь-усталость гонят прочь.

Даша так часто представляла себе, как она вручит Василию дорогой подарок, так привыкла к этой мысли, точно не по выигрышу, а по талону промтоварной карточки предстояло ей получить баян. В день тиража она в праздничном настроении пошла на стройку, неутомимо поднимала кирпичи, а после работы, принарядившись, отправилась в клуб.

Окна в клубе не успели застеклить, белые некрашеные переплеты рам вольно пропускали вечерний воздух и вечерние звуки. Слышно было, как гудит на стройке экскаватор, пассажирский поезд отдаленно прогрохотал по рельсам, свистнул, остановился, ударил станционный колокол.

Новые диваны пахли свежим деревом. Народу набилось полно. У стен стояли. Проходы все забили. Опоздавшие снаружи льнули к окнам. Даша с Аленой да с Любой Астаховой успели занять места в середине клуба.

В первом ряду устроился духовой оркестр.

На сцене за столом, накрытым красным сатином, сидела тиражная комиссия. Даша из комиссии знала одного Мусатова. Инженер заметно похудел. Не то печаль какая навалилась, не то стройка вымучила. Кирпичи не носит, землю не копает, а с лица спал.

Два деревянных барабана стояли по краям сцены. Возле одного мальчик в пионерском галстуке, возле другого девочка. Даша от волнения едва сидела на месте:

— Да когда ж начнут?

Но как раз встал председатель тиражной комиссии и объявил начало розыгрыша. Мальчик крутнул барабан и достал билет.

— Двести двадцать семь! — звонким голосом сказал он и передал билет на стол.

Девочка достала свой билет, старательно, как на уроке, прочла.

— Без выигрыша.

В зале люди шелестели билетами. С досадой сминали в кулаке отыгравшие бумажки.

Сбоку от стола, за которым сидела комиссия, на стульях стояли разыгрываемые вещи. Патефон. Сапоги. Горкой лежали отрезы. Мужской велосипед приткнулся к спинкам стульев. И в черном футляре на среднем стуле, притягивая вожделенные взоры, ждал своего хозяина баян.

— Пятьсот восемьдесят.

— Патефон.

— У кого пятьсот восемьдесят? — зашелестело в зале. — Пятьсот восемьдесят... Патефон выиграл...