— Я в порядке, — возразил Майк.

— Я только говорю… мы с тобой могли бы просто погулять по здешнему саду.

— Пожалуйста, — сказал Майк. — Мне этого… хочется. Голос стал слабым, построение фразы давалось с трудом. Он говорил, как человек, охваченный пьяным унынием. Если Андреа это заметила, а она, конечно, не могла не заметить, то промолчала.

Они вышли в город. Поднять кресло в трамвай, даже с помощью Андреа, оказалось трудной задачей. Кажется, никто не знал, как опустить погрузочную площадку. Одно из преимуществ нервосвязи — человек в инвалидном кресле стал редким зрелищем. Технология, позволявшая человеку контролировать чужое тело, позволяла также справиться с нарушениями работы спинного мозга. Майк сознавал, что привлекает куда больше внимания, чем накануне. Для большинства горожан инвалидное кресло относилось к ужасам прошлого, как искусственные легкие или ножные протезы.

Видеомонитор в трамвае показывал новости о польских шахтерах. Новости были плохие. Перед спасательной командой стоял широкий выбор возможностей, в том числе требовалось решить, по какому из трех путей идти к заваленной шахте. Тщательно взвесив все за и против и учитывая, как мало времени оставалось у запертых обвалом людей, они выбрали маршрут, обещавший, казалось, самый простой и быстрый путь.

Выбор оказался неудачным и фатальным для шахтеров. Спасатели наткнулись на затопленный штрек, им пришлось отступать назад, оборудование было повреждено, а один из команды ранен. И все же шахтеров спасли в одной из связанных между собой мировых линий. В той реальности один из спасательной команды при посадке в самолет поскользнулся на льду и сломал бедро. Потеря одного человека, наиболее красноречиво отстаивавшего самый быстрый путь, привела к тому, что команда сделала иной выбор. Это решение оказалось верным. Им тоже встретились трудности и препятствия, и все же они сумели прорваться к заваленным шахтерам.

К тому времени, как это случилось, контакт с их мировой линией практически прервался. Даже самый сжатый видеосигнал проходил с трудом. Кадры, показывавшие выходящих из-под земли людей, выглядели зернистыми и бесцветными, как увеличенный газетный снимок прошлого столетия. Его протиснули через канал связи в последние минуты, прежде чем помехи поглотили сигнал.

Однако информация оказалась бесполезной. Даже зная, что существует безопасный маршрут, спасатели уже не успевали их вытащить.

Эти новости не улучшили Майку настроения. Выход в город, как и предсказывала Андреа, оказался неудачной идеей. К полудню контроль моторных функций совсем разладился, так что ему трудно было даже управлять креслом. И речь звучала так невнятно, что Андреа приходилось то и дело переспрашивать. Чтобы скрыть этот недостаток, он перешел на односложные ответы. Отказывать стал даже слух: звуковой сигнал приходилось неимоверно ужимать. Он не мог отличить голос птицы от шума уличного движения, а гула машин от шелеста листьев в парке. Голос Андреа доходил к нему, словно пропущенный через синтезатор, искаженным почти до неузнаваемости.

К трем часам очки уже не передавали цветов. Программа переключилась на ограниченную палитру. Город стал походить на раскрашенную вручную фотографию, размытую и бледную. Лицо Андреа колебалось между белым и болезненно-серым цветом.

К четырем отказали и руки. К пяти очки полностью переключились на черно-белое изображение. Скорость передачи дошла до десяти кадров в секунду и снижалась дальше.

К вечеру Андреа перестала его понимать. До Майка дошло, что он уже не в состоянии нажать кнопку тревоги. Он возбудился, замотал головой. С него хватит. Ему хотелось отключиться от нервосвязи. Пусть его вернут в собственное заждавшееся тело. Он уже не чувствовал, что находится в теле Майка, но и в своем не был. Он завис где-то посредине, беспомощный и почти слепой. Паника накрыла его пенной всесокрушающей волной.

Встревоженная Андреа покатила кресло назад в лабораторию. Ко времени, когда она собралась прощаться, изображение замедлилось уже до пяти кадров в минуту и каждый состоял всего из шести тысяч пикселей. Майк стал спокойнее, смирился с неизбежностью завтрашнего дня, когда уже не сумеет узнать Андреа.

Последний день с Андреа Майк встретил в мире звуков и света, ощущения были уже весьма скудными, и закончил в беззвучной темноте.

Он уже стал полным паралитиком, даже головы повернуть не мог. Мозг, принадлежавший другому, пребывающему в коме Майку, контролировал тело сильнее, чем его бодрствующий двойник. Нервосвязь по-прежнему посылала сигналы в лабораторию, но всю полосу связи занимали визуальные и акустические данные. К утру изображение ограничивалось одной тысячей пикселей и сменялось со скоростью три кадра в секунду. Зрение еще вчера стало одноцветным, но тогда еще различались хотя бы оттенки серого, позволявшие распознавать образы.

Теперь же пиксели только показывали свет — тень: передача интенсивности света требовала слишком большого объема передач. Когда к нему подошла Андреа, ее лицо представилось ему мигающей мозаикой черно-белых квадратиков, словно картинка в психологическом тесте. Он с трудом научился отличать ее от других лиц в лаборатории, но едва уверился, что узнает ее, как изображение стало еще хуже. До полудня оно дошло до восьмисот пикселей и двух кадров в секунду, иначе говоря, превратилось в последовательность неподвижных картинок. Для него люди не ходили по лаборатории, а перескакивали с места на место, застревая в нелепых позах. Вскоре ему стало проще думать о них не как о живых людях, а как об абстрактных структурах в данных. Он теперь не мог бы сказать, что видит. Данные продолжали поступать, но мешанина пикселей не ассоциировалась со знакомыми видами лаборатории. Он уже не мог отличить людей от мебели, если только они не передвигались из кадра в кадр. К двум он попросил Джо отключить очки, чтобы использовать всю оставшуюся полосу передачи на звук и осязание. Майк остался в темноте. Звук за ночь тоже пострадал. Вчера Андреа говорила не своим голосом, сегодня голос не слишком походил на человеческий. Такой звук мог бы передавать самый негодный в мире телефон. Помехи начали заглушать сигнал. Программа боролась с ними, выжимая смысл из скудных данных. Это сражение можно было затянуть, но не победить в нем.

— Я еще здесь, — сказала Андреа шепотом, долетавшим слабее, чем сигнал самого далекого квазара.

Майк ответил. Ответ потребовал времени. Распознающая голос программа анализировала его движения и превращала их в числовой код. Потом их передавали сигнал за сигналом в другую лабораторию, ту, где ждал в инвалидном кресле Майк, где Андреа не умирала, и там генератор звука снова превращал их в звуки речи с американским акцентом.

— Спасибо, что позволила мне вернуться, — сказал он. — Пожалуйста, останься. До конца. Пока я еще здесь.

— Я никуда не уйду, Майк.

Андреа сжала его руку. Сколько бы он ни потерял с пятницы, осязание сохранилось. В самом деле, легче всего передать прикосновение: легче, чем вид, легче, чем звук. Потом, когда даже голос Андреа пришлось пересылать через разрыв, раскладывая на отдельные сигналы и собирая снова, прикосновение все еще держалось. Он чувствовал, как она обнимает его, прижимает к себе, отказываясь отдать ревущим волнам квантового шума.

— У нас осталось меньше тысячи полезных байт, — сообщил Джо, негромко обращаясь к той версии, что лежала на койке. — То есть еще целая тысяча, прежде чем мы потеряем контакт. Хватит на сообщение, даже на прощальные слова.

— Передайте вот что, — попросил Майк. — Скажите Андреа, я рад, что побывал там. Скажите, я рад, что она была мне женой. Скажите, жаль, что мы не добрались до вершины.

Когда Джо запорхал пальцами по клавишам, набирая сообщение, Майк почувствовал, как слабеет прикосновение Андреа. Даже передача постоянного давления: рука к руке, тело к телу — стала для связи невыносимой нагрузкой. Это было словно отпустить тонущего друга. Он чувствовал, как с последними байтами Андреа ускользает навсегда.