Дом за вашим небом[85]

Матфей просматривает свою коллекцию миров. В одном из них маленькая девочка по имени Софи дрожит в кроватке, прижимая к себе плюшевого мишку. Ночь. Малышке шесть лет. Она плачет, тихо-тихо, чтобы никто не услышал.

С кухни доносится звон бьющегося стекла. Тени родителей мечутся на стене соседского дома; девочка видит их в окно. Взмах — одна тень падает. Софи зарывается личиком в мех медвежонка и молится.

Матфею не следует вмешиваться, он это знает. Но сегодня на сердце у него тревожно. Мир отправил посланника. Он идет, чтобы встретиться с Матфеем впервые за очень долгое время.

Идет издалека.

Посланник — один из нас.

— Пожалуйста, Бог, — произносит Софи, — пожалуйста, помоги нам. Аминь.

— Не бойся, малышка, — отвечает ей Матфей плюшевым ртом медвежонка.

Замерев, Софи резко вздыхает.

— Ты Бог? — шепчет она.

— Нет, дитя мое, — говорит Матфей, создатель ее вселенной.

— Я скоро умру? — спрашивает девочка.

— Не знаю.

Когда они, все еще несвободные, умирают — это навсегда. У девочки яркие глаза, нос кнопкой, пушистая копна волос. В движении ее мышц — пляска натрия и калия. Невольно Матфей представляет труп Софи среди миллиардов прочих, возложенных на алтарь его тщеславия и слабостей, и содрогается.

— Я люблю тебя, мишка, — шепчет девочка, обнимая игрушку.

На кухне — звон бьющегося стекла и рыдания.

В вас — в ком так нуждаемся теперь — мы видим свою бурную и хрупкую юность: зависимую от материи, несовершенную, смертную. Людскую. Отец Матфей, наш священник, — агамный[86] рабочий организм с защитными покровами пурпурного цвета и сетью серебристых трихом.[87] Представьте его в человеческом облике: немощным старцем с иссушенным телом, проницательным взором, гладкими белоснежными волосами и ясным, румяным лицом.

В сравнении с просторными дворцами бытия, в которых обитаем мы, дом Матфея выглядит крошечным. Вообразите хижину-мазанку, приютившуюся на склоне неприступной горы. Но, как бы ни был скромен кров, в нем есть место для хранилища временных моделей — миров вроде мира Софи, — каждая из которых населена разумной жизнью.

Суть моделей, пусть и умело сделанных, не секрет для их обитателей. Когда наступает конец, Создатель открывает Свое присутствие, спрашивая каждую из душ: что дальше? Большинство принимает предложение покинуть пределы своего мира и присоединиться к обитателям дома Преподобного.

Их вы можете представить в виде длиннохвостых попугаев, живущих в плетеных клетках без щеколд. Клетки висят под самым потолком хижины. Птицы порхают, навещают соседей, воруют хлеб со стола и сплетничают о Матфее.

А что же мы?

Наши истоки — в начале начал, когда космос был наполнен ярким сиянием; мы растворялись в соленых морях, нас перемешивали потоки кварков в глубинах нейтронных звезд, нас вбирал в себя лабиринт гравитационных искажений между черными дырами… Мы обретали друг друга, сливались в промежуточные звенья, вели архивы Бытия… Мы строили дворцы — мегапарсеки неисчерпаемой материи мудрости, в каждом грамме которой кипели общности нашего Я… О, славные, зрелые годы!

Теперь наша вселенная стара. Дыхание вакуума — прежде лишь шепот, который мягко разводил нас в стороны, — ныне достигло состояния чудовищного шторма. Пространство расширяется быстрее, чем свет может пересечь его. Наши дома обречены на одиночество; между ними лишь мрак и пустота.

Чтобы выжить, мы остываем. Теряем скорость мыслительных процессов, хотя в теории их импульс может угасать бесконечно долго. Сужается диапазон частот; нам приходится экономить силы. Мы вырождаемся.

И смотрим на священника, на его крошечный домик за пределами нашего мира. Матфея мы создали очень давно, здесь тогда еще сияли звезды.

Там, в протосфере, на границе с космосом, он творит что-то новое.

Какая расточительность: отправить микрочастицу себя к его жилищу. Кто из нас решится на это?

Отец Матфей молится.

«О Господь Вседержитель Безначальный, пред величием чьим я ничтожен, как цифра шесть пред бесконечностью; о Благодать Животворящая, что вне скверны и лютости бытия нашего, даруй мне частицу силы Твоей и долготерпения Твоего. Не для себя молю, Господи, но для паствы Твоей; для мириадов Твоих вочеловеченных подобий. Да святится Имя Твое во веки веков. Аминь».

Завтрак преподобного остывает перед ним нетронутый. (На самом деле это утренний комплект стандартных, но приятных проверок системной базы данных, но вы можете представить себе густую, дымящуюся овсянку, приправленную мятой.)

Одна из птиц спархивает на стол. Это Джеффри, старейший из попугаев. Когда-то он был константным сгустком плазмы в гелиопаузе смоделированной звезды.

— Забери ключи, Джеффри, — произносит Матфей. Попугай смотрит, склонив голову набок:

— Зачем ходить в хранилище, если потом ты становишься грустным?

— Они страдают. Темные, запуганные, жестокие друг к другу…

— Брось. Жизнь полна боли. Болит — значит живет! Лишения! Борьба! Роковое стремление размножаться в обреченном мире! Все рождается в боли. А твои дела плохи — слишком привязался к разумной жизни. Муки внешние питают муки внутренние! — Попугай склоняет голову на другой бок и продолжает: — Прекрати лепить нас в таких количествах, если боль не по нраву.

На Матфея жалко смотреть.

— Что ж, хотя бы спаси тех, кого любишь. Возьми их сюда.

— Как я могу, они не готовы. Помнишь, как случилось с Селевкидами?[88]

Джеффри фыркает. Еще бы не помнить — высокоорганизованные полчища жестоких захватчиков, стремящихся к абсолютной власти. В течение бесконечно долгих эпох они крушили дом Матфея, пока священник не заточил агрессоров обратно в их имитацию мира.

— Я тогда предупреждал, между прочим. Но не об этом речь. На их бесчисленную армаду тебе плевать. Тебя волнует кто-то другой.

— Одна маленькая девочка, — кивает Матфей.

— Так забери ее.

— Это было бы верхом жестокости. Лишить ее всего, к чему привыкла? Разве она вынесет? Лучше постараться хоть как-то устроить ее жизнь там…

— Вечно ты вмешиваешься, а потом жалеешь. Матфей хлопает ладонью по столу:

— Я устал от такой ответственности! Хватит! Забери дом, Джеффри. Я стану твоим попугаем…

— Ни за что. Я слишком старый и большой, я уже достиг покоя. Даже не подумаю изменяться ради твоих ключей. Трансформаций с меня довольно. И с них тоже. — Клювом Джеффри указывает на остальных попугаев, тараторящих под потолком. — Разве что дураки найдутся.

Матфей, вероятно, хочет возразить, но в этот момент приходит посланник (представьте чистый высокий звон дверного колокольчика). Сигнал посетителя считывается по исчезающему каналу, который пусть и слабо, но все еще связывает жилище священника и мрак, в котором обитаем мы.

Поднимается переполох, все готовятся к встрече, пока разрозненные части пришедшего переходят в режим целостной телесной оболочки.

— Переправь его в виртуальность, — советует Джеффри, — от греха подальше.

Матфей проверяет учетную запись. Он потрясен:

— Известно ли тебе, кто это? Древнейший, огромное сообщество душ из великой эры света. Среди его частиц есть те, что были рождены смертными, но преодолели телесность еще на заре всего сущего. Он один из моих создателей.

— Тем более. — Джеффри упорствует.

— Унизить гостя, ограничив доступ?! — возмущается Матфей. Попугай молчит. Он понимает: преподобный надеется, что вновь прибывший займет его место.

Всхлипывания на кухне внезапно обрываются. Софи садится, сжимая медвежонка в объятиях. Опускает ножки в пушистые зеленые тапочки. Приоткрывает дверь спальни.