Он держал колесо вертикально и на сей раз отошел подальше от оси, когда Билл снимал с нее лопнувшее колесо. Оно отлетело до самой разбитой машины. Потом Билл спустился, и они вместе подкатили колесо к оси и закрепили его. А потом вырулили на Дорогу между двумя валунами и снова повернули на север.

— Слушай, нельзя так нюни распускать, — сказал Билл, пристально глядя на Форда. — Ты же не хотел его убивать.

— Дело не в этом, — проговорил Форд. Он посерел и обливался потом. — У меня живот здорово болит, вот и все.

Билл нагнулся и посмотрел на него.

— Пи-костюм говорит, что ты поранился, — заявил он.

— Правда? — Форд покосился на датчики. Как же он сам не заметил, что мигает желтая лампочка? — Он стал какой-то тесный. Мне даже дышать трудно.

— Надо остановиться.

— Хорошо, — кивнул Форд.

«Красотка Эвелина» остановилась прямо посреди Дороги, и Билл подошел к Форду и внимательно изучил диагностические датчики на его пи-костюме. Он побледнел, но сказал только одно:

— Давай-ка поменяемся местами.

— Но ты же не умеешь водить! — запротестовал Форд.

— Если нет ветра и никуда не надо сворачивать, то, в общем-то, умею, — сказал Билл.

Он сбегал в жилой отсек, пока Форд бочком усаживался в его кресло, и тут же вернулся, держа в руках маленький пакет с трубочкой.

— Ну-ка подними руку, вот так, ясно?

Форд покорно смотрел, как Билл присоединяет трубочку к вентилю в пи-костюме.

— Мне от этого станет легче?

— Должно.

Билл плюхнулся в водительское кресло, и «Красотка Эвелина» с ревом тронулась с места.

— Это хорошо, — вздохнул Форд. — А что со мной случилось?

— Пи-костюм говорит, ты что-то себе порвал, — ответил Билл, не отрывая взгляда от экрана. Он прибавил скорости.

— А, ну это ничего, — сказал Форд, поморгав. — Джимми Линтон тоже что-то себе порвал, и у него все нормально. Даже очень хорошо. Врач запретил ему работать лопатой. Так что… он стал секретарем Совета, представляешь? Теперь ему всего-то нужно вести всякие протоколы собраний и рассылать почту.

— Вот это да.

— Так что если и у меня то же самое, может, папа не будет так уж сердиться, что я хочу стать дальнобойщиком. Потому что мне нельзя будет работать на метановом заводе и в коровниках. Может быть.

Билл потрясенно покосился на него:

— Ты после всего этого по-прежнему хочешь стать дальнобойщиком?

— Конечно!

Билл только покачал головой.

Воцарилось полное безветрие — по крайней мере по сравнению с тем, что было раньше. Вдалеке на равнине то и дело появлялись ленивые смерчи. Чем дальше на север, тем прозрачнее становился воздух, ярче — солнечный свет, сверкавший на выходах горных пород, которые отливали то ржавчиной, то молочным шоколадом, то мандаринами, то новенькими пенни.

— Какая красота, — произнес Форд заплетающимся языком. — В жизни такого не видел. Скажи, мир очень большой?

— Да, наверное, — ответил Билл.

— И он — наш, — сказал Форд. — Кто хочет, может возвращаться на Землю, но мы не станем. Мы — марсиане.

— Ага.

— Видишь, у меня волосы отрастают? — Форд поднял руку и похлопал себя по макушке. — Рыжие, как Марс.

— Не верти рукой. Трубка выскочит.

— Извини.

— Ничего. Слушай, может, тебе маску надеть? Кислородом подышишь.

— Ага… — Форд натянул маску. — Потом он улыбнулся и произнес: — Я понял, кто я такой.

Он пробормотал что-то себе под нос, но маска все заглушила. Когда Билл поглядел на Форда в следующий раз, тот был уже без сознания.

И Билл остался совсем один.

Рядом не было Билли, на которого можно кричать и которого можно во всем обвинять. Может, его больше и не будет. С ним нельзя будет спорить, нельзя будет его стыдить, игнорировать и заставлять чувствовать себя тем, кем Билл хотел заставить его чувствовать себя. Нельзя — если он умрет.

Но ведь пока он был жив, он был именно таким! Или нет?

Прямая холодная дорога протянулась по плоской холодной равнине, и здесь не было ни милосердия, ни добра, ни зла, ни лжи. Только гигантская машина, которая ехала себе вперед и которую следовало удерживать на дороге, на что у Билла уходили все силы.

Если у него это не получится, он погибнет.

Для Билла оказалось некоторым потрясением осознание того, как часто ему нужны были зрители. Кто-нибудь, кто засвидетельствовал бы, насколько ему, Биллу, страшно, как он зол, кто-нибудь, кто согласился бы, что Билли — совсем никудышный отец.

На что он надеялся? Что когда-нибудь он окажется в огромном зале суда и расскажет всему миру, как несправедливо с ним обходились с самого рождения?

А теперь он все понял.

Нет никакого вселенского суда, никаких законов, которые превратили бы Билли в такого отца, какого хотел себе Билл. Нет никакой Марсианочки, которая развеяла бы пыльную завесу и привела бы заблудившегося мальчика домой. Красному миру было наплевать, что Билл дуется; мир мог убить его запросто, между делом, стоит только заманить его Наружу.

И Билл всегда это знал.

Так какой был смысл все это время злиться?

Какой был смысл сжимать побелевшие кулаки и чувствовать ком в животе по поводу того, что все равно не изменишь?

Как бы Билл ни злился, это никого не заставило бы переделать мир под него.

Но…

Есть люди, которые переделывают мир под себя. Может, и ему удастся переделать мир — тот маленький его кусочек, который принадлежит ему.

Билл поглядел на экраны, посмотрел, как ветер гонит песок по голой каменистой равнине, на пустоту, которую он ненавидел, сколько себя помнил. Что может заставить его полюбить все это — так, как любили Билли и Форд?

Он представил себе, как вода льется с неба, как пробивается, бурля, из-под обледенелой скалы. Может, она окажется голубая. Она станет плескаться, и над ней будет подниматься пар, как в купальнях. Бегучая журчащая вода, которая потопит пыль и сделает красный песок плодородным.

И будет зелень. Билл не мог представить себе целые акры визиопанелей, закрывшие весь мир, всю зелень на планете. Но зелень может появиться сама по себе, надо только, чтобы было побольше воды. Поначалу — чахлые пустынные растеньица, а потом… Билл попытался вспомнить названия растений из школьной программы. Ну да, полынь. Секвойи. Клевер. Эдельвейсы. Яблоки. Ему вспомнилась детская песенка, которую он когда-то скачал в гейм-бук: «Хотел бы жить я там — не здесь, не тут, — где золотые яблоки растут»…

Он прищурился и вообразил, что летит вдоль зеленых рядов без конца и края, рядов, которые высятся с двух сторон, дают теплую тень и укрывают от ветра. Еще одна картина — тоже из школьной программы: зеленая лужайка, а на ней пасутся коровы, а сверху — небо, полное белых облаков, из воды, а не из пыли.

А в самых укромных местах поселятся люди. Семьи. Дома, залитые по вечерам теплым светом, мерцающим за пеленой зеленых листьев. Как он всегда себе представлял. И среди них будет его дом. Дом, где он станет жить с семьей.

Никто, конечно, не подарит ему ни дома, ни семьи, ни уютного безопасного мира вокруг. Никогда. Такого не бывает. Но…

Билл завернулся в свои мечты, укрылся от страха и холода и прибавил скорости.

В какой-то момент — то ли через несколько часов, то ли через несколько дней, этого он так и не понял, — силы у него кончились, и он не мог больше удерживать «Красотку Эвелину» на Дороге. Она плавно съехала в сторону, цепляя по пути валуны, и остановилась — прямо на станции «Тысяча-Ка».

Билл лежал, обмякнув, на сиденье, — он так устал и ему было так больно, что двигаться он не мог. Форд по-прежнему сидел в кресле, и лицо его было скрыто маской. Билл не знал, жив он или уже умер.

Мальчик закрыл глаза и провалился в зелень.

Он пришел в себя оттого, что кто-то барабанил в дверь кабины и кричал. Билл натянул маску и вскочил, не успев сообразить, что это ему не снится. Он нажал на кнопку, люк открылся, и из черного прямоугольника ночного неба в лицо Биллу хлынул красный свет. Там стоял Тертый Кирпич, дедушка всех дальнобойщиков, с развевающейся на штормовом ветру седой бородищей, а за его спиной — по крайней мере еще трое дальнобойщиков. Увидев Билла и Форда, Тертый Кирпич вытаращил глаза за маской. И тут же нашарил регулятор громкости на своем пи-костюме и переключил его на полную мощность: