— Браво! — воскликнул унтер-офицер Гройлих и тут же шлепнул себя по губам.

— Геродот, знаете ли, добросовестно записывал все слухи и сплетни, исходившие от египетских фараонов или из какого-нибудь «хорошо осведомленного источника», перемешивал их с естественно-научными и историческими истинами, предоставляя филологам отделить ложь от правды. Для него, как и для Гомера, бродячая богиня слухов Осса, называвшаяся у римлян Фамой, — надежный источник информации; именно таким источником она стала и для нас, солдат. Строевые солдаты и нестроевики принимали и отвергали все известия отнюдь не по тем критериям, которые мой более зрелый (и все же детский) мозг считал правильными, однако то, что совершенно завладевало их менее критическим умом, как я замечал, неизменно производило впечатление и на меня. Я, правда, над этими слухами смеялся, но смех этот лишь слегка пенился на поверхности моего сознания. А в глубине, властно прокладывая себе путь, действовал древний лесовик Пан, упрямо нашептывавший свое: «Правильно то, что мне приятно, — ложно то, что мне мешает». Голос оракула вещал: «Всякое известие тем правдоподобнее, чем больше оно соответствует моим желаниям»; звучало древнее проклятие: «То, что унижает и оскорбляет моих врагов, — то и верно». Мир снова измерялся масштабами желаемого. В этой маленькой черной тетради — он вытащил ее из кармана — записаны слухи, собранные за одну неделю, вместе с заметками, показывающими, что отсутствие газет порождало склонность ловить слухи, а наличие официальной цензуры вселяло недоверие ко всякому печатному слову. Всему ненапечатанному уже по одному тому, что оно не было напечатано, приписывали куда большее значение. Вести, не оглашенные в печати, толковались как запрещенные к огласке.

Голову солдата ежедневно забивали всяким раздражающим вздором, и это создавало почву для распространения неблагоприятных для нас сведений, которым охотно верили; к тому же преувеличения подстегивали фантазию, а мнимая точность подробностей гримировала молву под истинный исторический факт. Теперь мы уже не стояли на подступах к Вердену, но позиции наши были выдвинуты вперед, и мало кто проникал к нам из внешнего мира. И я был озабочен мыслями, которые, — Бертин коротко рассмеялся, — которые совершенно естественны для сознающего свою ответственность гражданина. А теперь я прочту вам свои записи, притом с датами и указанием источников.

— Ни в одну войну нашего тысячелетия, — проговорил Познанский, откинувшись на спинку соломенного стула и устремив глаза в потолок, — государство не обходилось без цензуры и всегда преграждало в случае надобности путь всяким известиям.

Винфрид откликнулся на эту реплику одобрительным кивком.

Но Бертин, по-видимому, решил не отвлекаться.

— «Шестнадцатого апреля 1916 года, — прочел он. — Между Реймсом и Диксмунденом армия Белова прорвала неприятельский фронт на расстоянии восьми километров (по слухам)».

— «В Гамбург прибыли представители нейтральных государств, которых примет кайзер, находящийся в Крейцнахе (со слов одного отпускника)».

— Держи карман шире, — сказал унтер-офицер Гройлих, пародируя берлинских скептиков.

— «В Магдебурге во время голодного бунта было расстреляно около сорока человек, в том числе девятнадцать женщин (из письма на фронт)».

— Хотел бы я видеть этот бунт! — запротестовал на этот раз Винфрид.

— «В Берлине ожидается большая забастовка женщин на заводах боеприпасов; причина — сокращение хлебного пайка (со слов отпускника)».

— «Пытаются взрывать заводы. На предприятиях АЭГ несколько раз находили бикфордовы шнуры (из письма на фронт)».

— Чепуха! — воскликнул ефрейтор Посек. — Кто будет закладывать запальные шнуры?!

— «В Стокгольме уже заседает предварительная конференция — по вопросу о заключении мира, созванная социалистами (слух)».

— Жалко, что нас не позвали, — рассмеялся унтер-офицер Гройлих, — мы бы уж добились, чтобы мир был заключен.

— «Семнадцатого апреля, — продолжал Бертин, — тридцать депутатов Думы предприняли поездку в Англию с политическими целями; их не хотели было выпустить обратно, но они уехали через Швейцарию, Германию и Норвегию. По их словам, положение в Англии весьма тяжелое (со слов отпускника)».

— Через Германию? — повторил фельдфебель Понт. — За год до свержения царизма!

— «Стачки в Берлине, в Шпандау, у Круппа (у Круппа, по-видимому, действительно были)».

— «Восемнадцатое апреля. Четвертый военный заем дал по одним сведениям шестнадцать, а по другим сведениям двадцать семь миллиардов (слухи)».

— «В Германии предстоит всеобщая стачка (слухи)».

Все дружно рассмеялись.

— «Прерваны отношения между Испанией и Германией (слух из Дамвиллера)».

— «Восемнадцать миллиардов военного займа (слухи)».

— Богатый же мы народ. Одним мановением волшебной палочки добыли восемнадцать тысяч миллионов марок! — воскликнула сестра Софи. — Недурное приданое для фрейлейн Германии.

— «Заключено перемирие с Россией (слух из Дамвиллера)».

Снова — всеобщий смех. Винфрид, перестав смеяться, спросил:

— Может быть, послушаем, что скажет нам провод?

Унтер-офицер Гройлих тряхнул толовой.

— Если будут важные известия, мы сейчас же их поймаем.

И Бертин продолжал читать.

— «Девятнадцатого апреля. В Висбадене войска, которым приказали без предварительной передышки выйти на линию огня, отказались выступить, разгромили канцелярию и выбили стекла в окнах у батальонного командира (со слов связных, отпускников)».

Фельдфебель Понт выпрямился на своем табурете, положил стиснутый кулак на стол, но промолчал. Это могло значить: «А почему бы и нет?»

— «Уезжающим в отпуск артиллеристам приказано сдавать винтовки и шашки (для чего, собственно?)».

— «Двадцатого апреля. До третьего мая будет решено, отправят ли нас (1/X/20) в Шпандау».

— «Двадцать третьего апреля. На ферме Мюро заключено перемирие с Россией на пять дней (со слов кучера Борнова)».

— «Английский король отрекся от престола (со слов артиллеристов)».

— «Двадцать седьмое апреля. Перемирие с Россией (передано по телефону)».

— Интересные записи, Бертин, — серьезно сказал Познанский. — Если в ближайшие недели у нас будет для этого время, вам уже не придется прятать свою «Психологию слухов», построенную на этом материале: теперь, его можно проверить.

Бертин вскочил.

— Слухи! — воскликнул он, откашлялся и сделал глоток из своего стакана. — Теперь гораздо важнее вглядеться в действительность, в то, чего мы здесь ожидаем. Правительство великой державы обратилось с требованиями и предложениями к представителям власти — и это уже не слухи. Мы ждем, что прибудут парламентеры, что наши встретятся с ними лицом к лицу, делегация с делегацией. Это правительство отказывается от территорий, захваченных его предшественниками в последнее столетие, заявляет, что заранее готово признать результаты голосования об отделении или пребывании в составе России всех областей, заселенных так называемыми инородцами. По-вашему, это не важно? Мне это напоминает ночные заседания Генеральных штатов в Париже, в августе 1789 года. Если наши партии и министерство иностранных дел смогут подняться на такую же высоту, доктор Познанский, тогда мы вздохнем свободно, тогда будет о чем писать — защищать, объяснять, обобщать правое дело! Тогда мы осмелимся обратиться к себе и всем нашим современникам с кличем: «Tua res agitur!» — тебя это касается, за твое дело борются.

Все задвигались, и, точно подчеркивая всеобщее оживление, вызванное этими словами, зазвенел, впервые подавая голос, телефон, и тотчас же послышалось тиканье аппарата Морзе; унтер-офицер Гройлих — он один умел им пользоваться — остановился как вкопанный у противоположного конца узкого стола. Винфрид поднял телефонную трубку и через минуту ответил:

— Поблагодарите, пожалуйста, ротмистра фон Бретшнейдера, мы непременно будем. А как насчет Брест-Литовска? — Сообщение, которое он услышал, было кратким, но, по-видимому, приятным.