— Домылись хоть? — весело спросил Пашка.

— Да уж какая там баня, — вставила Катерина.

— А ничего, — с несвойственной ему живостью сказал Тимка, — Алевтина окошко моей фуфайкой заткнула. Там тепло должно быть.

Повисло неловкое молчание.

— Ну, видно, завтра договорим, — сказал опять Урюпин.

— Извините, — пропел женский голос.

— Ладно, — тихо сказал Николай, — ничего не надо, сам виноват.

— Дошло до человека, — начал было Пашка, но осекся.

Непрошеные гости ушли. Николай сидел неподвижно.

— Больно он тебя, Коль? — Катерина присела рядом. — Такой мордоворот…

— Да чего он, чего он-то? — вскинулся было Николай и увидел перепуганные глаза жены. — Иди в баню, выстынет, — добавил потише.

— Какая уж мне…

— Иди, иди, — нетерпеливо повторил Николай.

Мокрая рубаха противно холодила тело.

— Дай только чего-нибудь переодеться…

Катерина встрепенулась, направилась в горницу, и тут они оба увидели Витьку, притаившегося за холодильником.

Катерина ушла в баню, и Николай остался с сынишкой один. Молча оторвавшись от холодильника, Витька как юркнул к себе в постель, так и затаился там.

— Может, чайку попьешь? — окликнул его Николай, но ответа не дождался. И подойти к коечке не решился. Сидел и смотрел на часы, на облупившиеся кошачьи глаза, зыркающие по сторонам.

Вот когда стало плохо-то, а то все выдумывал себе маету. Вот, оказывается, сколько дерьма в нем накопилось, и теперь уже не скрыть этого и не сгладить — выступил. Сынок чертов!

Николай вдруг вспомнил отца, свою, порой, удушающую неловкость за него, которая показалась теперь глупой и надуманной. Своим-то отцом он мог и погордиться — это теперь как божий день ясно. И пусть неловко станет тем, кто откровенно подсмеивался над ними…

Да и не вдруг стал посмешищем отец, не́ с чего было. С войны пришел он израненным, измотанным, но живым, настроенным жить долго и радостно. Тетка Матрена рассказала про него, что, как только явился с дороги, сейчас же обмундирование долой, награды — в сундук, и уже на следующий день в МТС подался. «Гитлера похоронили, — сказал, — будем с товарищем Сталиным новую жизнь строить. Только поскорее бы все оклемались». Но ждать долго пришлось, терпение свое бывший фронтовик не рассчитал, а потом и совсем растерял.

«У-у, ннарод!» — часто закипал отец. Его не радовало, что жить стали лучше. Чем лучше-то? Сундуки набили, глухих заборов понастроили? Чему радоваться-то? Бабы перестали у колодцев собираться, на завалинках только старухи и посиживали по праздникам. А молодые где?.. Даже на ребятишках отцов взгляд не отдыхал, не видел он ничего хорошего и за ними. И в чем же его вина? Это беда его была, и ее ли стесняться?

Николай вспомнил, что отец никогда и на праздник Девятого мая к школе не ходил, спасался на сеялках или за какой другой работой. Одну юбилейную медаль ему завозил председатель сельсовета и отдал матери. Николай помнил, как плакала мать над этой коробочкой, как утащил он потом медаль и закинул ее в старый бригадный колодец. А мать после этого плакала совсем уж безутешно…

Что-то начало давить, распирать грудь, стесняя дыхание, и это не от Тимкина кулака, подумал Николай, не-ет… Что-то прохлопал он в своей жизни. Прохлопал, прохлопал… Давно, еще в самом начале.

Николай встал и заходил по кухне. Нервно, не попадая на половик, как еще девять месяцев назад, когда прижимала его боль, язва эта. Теперь он здоров. Здоров, чего там — вон какой кулачище словил и похаживает. И собрался долго жить. Собрался, собрался… Только как жить-то? Как? Чтобы перед собственным сыном не было стыдно, чтобы тому не было стыдно за Сынка-папку…

Неожиданно быстро вернулась Катерина.

— Ты чего? — настороженно спросила от двери.

— А чего?

— Ну, ходишь-то. Болит?

— Болит, — Николай, как ему вдруг захотелось, с вызовом посмотрел на жену.

Катерина шагнула и обессиленно опустилась на топчан. Размотала шаль, стянула мокрое полотенце с головы. Николай отвернулся и прошелся до холодильника. Легче всего было сказать сейчас: «А все из-за тебя…» Не поднимая головы, он вернулся к двери, поворотил… Он что-то хотел изобразить сейчас, но хоть бы одна путная мыслишка проскочила.

И вдруг Николай услышал, что жена его плачет. Господи, когда он последний раз слышал-то… Он и не знал, как умеет плакать его Катерина.

А она и не умела. Всхлипывала, протяжно, хрипло и тихо тянула: «гы-ы-ы, гы-ы-ы…» Николай вовсе растерялся.

— Ты, — он подступил поближе, — ты чего?

Катерина не поднимала головы, не поднимала рук, которые уронила промеж пол распахнувшегося халата.

— Ка-ать, — позвал Николай. — Ну, чего ты в самом деле…

— Так, — жена всхлипнула, — так ведь болит же…

— Да как болит-то? — Николай вдруг опустился перед ней на колени. — Хорошо болит.

Всхлипнув, Катерина недоверчиво посмотрела на него.

— Я здоровый стал, — заторопился Николай, не зная тоже, куда девать руки. — Тимка врезал, а я ничего… Ты поняла?

Катерина быстро шмыгнула носом.

— А говоришь — болит?

— Да по-разному болеют люди, — Николай не знал, как бы это попонятнее. — Ну, я не знаю… Плохо мне, а вроде так и надо. Поняла?

Катерина отерла лицо мокрым полотенцем.

— Ты раздевайся. — Николай поднялся. — Сухое надень…

Горнешная дверь скрипнула, и они опять увидели Витьку.

— Ты че, сынок? — спросила Катерина. Сынишка отпустил дверь и подбежал к ней.

— Ах ты, мой ма-аленький, — Катерина притянула его к себе. — Ой, да ты босиком! А пол-то, как лед… Коль, возьми его, а то я мокрая.

Витька молча отстранился от матери и убежал к себе. Николай и Катерина переглянулись.

— Ты правду сказал?

Николай кивнул.

Катерина поднялась, шагнула к нему и уткнулась в плечо лбом. Николай неуверенно обхватил ее, ничего не чувствуя под старым, толстым ватным пальто. Но он чувствовал горячий лоб жены, вдыхал горьковатый дух ее мокрых волос, и это было хорошо.

Пока Катерина переодевалась за шифоньером, Николай стоял рядом, и она не прогоняла его.

— Ты че подумал-то? — все-таки спросила она уже в постели, после ласк и после всего.

— Я к тебе хотел, — прошептал Николай, — а думать и не думал ничего. Так, дряни всякой накопилось.

— И никакой дряни нету, — Катерина влажно чмокнула его куда-то в нос. — Главное, обошлось все. Живи и не думай… Спи.

— Угу, — Николай уже готов был и правда уснуть, забыться.

— Пашка, чай, не проболтается, — без особого беспокойства проговорила Катерина, и это напоминание ожгло Николая.

Жена тут же уснула, а он, что называется, вытаращился в темноту. Как же ему завтра из дома выходить? Тут двое-то будут знать — через день вся Богдановка… И это сейчас, когда и нельзя на людях не появляться!

Николаю захотелось встать и походить-побродить, придумать что-то, защиту какую-то изобрести, оправдание. Ведь бог знает что наговорить могут. И то, что Катерина в «дикой» бригаде поварила, и Тимку приплетут — поди, объясняй потом… Жену он не в силах оградить от сплетен — это Николай принял покорно уже давно. А теперь самому-то как быть?

Но нужны ли ему защита, оправдания? Если уж потерял всякое достоинство — никакое притворство не спасет от насмешек. Отец мог не бояться их, а тут они будут в самый раз. Что уж заслужил, видно…

И встать тянуло, и боялся Николай потревожить жену, не хотел.

Сном Николай забылся на каких-то два часа, и снова ударил над ухом будильник. Он дернулся заглушить его и разбудил Катерину.

— Пора? — спросила она.

— Да ты-то поспи, не торопись, — прошептал Николай. — А я пойду.

— Угу, — согласилась Катерина и обняла его.

Николай замер.

— Ты чего? — словно опомнившись, спросила жена. — Иди, иди.