В этот район я приехал, чтобы работать учителем в школе. Готов был работать честно и полагал, что со временем придет и интерес, и мастерство, и привязанность. И вот прошло восемь лет. Я живу в райцентре, имею собственную квартиру, самому себе хозяин и через год запросто могу купить «Запорожец», потому что уже охладел к книгам, которые покупал быстрее, чем прочитывал прежние приобретения. Я работаю в газете, и под моим началом трудится отдел, пусть в отделе даже со мной два человека. Совсем перестал писать в областную газету, но при желании могу сесть и написать. Прошло восемь лет… «Какой ты, сынок, взрослый стал», — говорит мне мать в дни моих наездов домой. А я просто постарел на восемь лет и устал.

Саня Шорохов говорил, что на каком-то этапе в школу надо возвращаться, чтобы не плодились мифы о жизни в самом ее начале, но я прозевал момент и в школу уже не вернусь. Я бы, наверное, пошел в коммунальное хозяйство, чтобы копать траншеи и ямы, но в коммунальном траншеи и ямы копают трактором, и я жалею, что далек от техники. Мне бы, пожалуй, жениться, но это-то как раз и не потеряно… Еще хорошо бы подружиться с кем-нибудь, но вокруг меня столько давнишних знакомых, что это просто невозможно.

По ночам я открываю старые амбарные книги и начинаю их читать. Из них, наверное, получились бы любопытные сочинения, начни я писать, но мне кажется, что и это кто-то за меня уже сделал…

Утром я отправляюсь из своей берлоги на работу. Закуриваю на ходу. Идти мне недолго. Иногда я смотрю на зеленый, уже не такой нарядный щит. Нитроэмалевые оранжевые буквы на нем хоть и покрылись сеткой трещинок, но еще долго будут сохранять свой цвет. Я думаю о том, что щит придется заменить раньше, чем потеряет актуальность вынесенный на его зеленое поле призыв. Все оказалось не так просто, и надо было с самого начала запасаться большим терпением и здоровьем. Эх, Саня, Саня… Перед редакцией я останавливаюсь и докуриваю свою сигарету.

— Как ребенок с соской, с сигаретой не можешь расстаться, — произносит за моей спиной жизнерадостный Авдеев, бросивший курить в день издания шутовского приказа редактора. — Пошли, чего расскажу…

И он расскажет сейчас. Он все обо всех знает, как и положено мордасовцу. Он горд собственным всезнайством и уверен, что ошибается только в исключительных случаях, но и в этих случаях умеет подстраховаться. И он знает, что сейчас я брошу окурок под каблук и пойду следом, чтобы услышать еще не остывшую «новину». Если это никак не трогает самого Авдеева, сегодня она будет известна всему Мордасову.

Из вежливости я как-нибудь отреагирую на болтовню Авдеева, но он сам не даст мне засидеться.

— Ну все, — скажет, снимая чехол с пишущей машинки, — продолжим перестройку…

И я пойду в свой закуток, на свою поденку. Я-то, кажется, знаю, что никакой перестройки не может быть, пока в человеке глотов сменяет гнетова… Но что же мне делать? Что?

Теперь секретарша Верка Мухина божится, что, мол, честное комсомольское, все до словечка в протокол занесла. Стенографию, говорит, применяла и крючочки в тетрадке показывает (уважаемый Савелий Крашенинников подтвердил: да, в училище, где Верка побольше года отцову картошку проедала, и на машинке стрекотать, и этой премудрости учат). Но верим мы ей в основном потому, что председателю Гончаруку она служит недавно и избаловаться просто еще не успела. А в протокол все и не втиснешь.

Дело как было? Объявили отчетно-выборное собрание уполномоченных. Так, вывесили листок в правлении, полагая, что основной ход объявлению даст подписной лист, врученный рассыльной, а про то, что этих уполномоченных надо еще на бригадных собраниях выбирать, конечно, и речи не было.

Да раньше бы так оно и сошло, но теперь — дело другое. Теперь вон почтальонка Настя Жугина не чает и до пенсии доработать, сумку ей трижды приходится набивать, пока всех лопуховских грамотеев обойдет. Шутка ли, сразу по три газеты на двор стали выписывать. Вот кто-то из грамотеев (да хоть тот же уважаемый Савелий) и озадачил нас: какие, мол, уполномоченные, если всех работающих в колхозе две сотни с небольшим?! Так что если и ждали на собрание человек пятьдесят, то нас в ДК вчетверо больше поднавалило, как на фильм «Москва в слезах» (кажется; а в индийских теперь мордобою, свистопляски много стало, и мы на них редко ходим, только что разве молодежь наша).

И выступления не за трибуной начались, а еще на крылечке. Толковали, как председателя будем выбирать. Близкой замены Гончаруку не нашли, поэтому решили пока что этому детальный спрос учинить, ликвидировав тем отсутствие гласной предвыборной платформы. Тут не по делу чабаны размечтались: всем бы, мол, гамузом да кошары чистить заместо собрания… Ну, там много и других кривотолков было, пока три звонка не дали.

Собрание чин чинарем начиналось. Сразу повел его парторг Ревунков, и глазом не моргнувший перед таким фактом, что явка составила 385 процентов. Избрали президиум по бумажке и стали слушать доклад. Обычный доклад, что еще о нем скажешь. Имелась в нем усыпительная цифровая часть (хотя, зачем столько цифр, если план только по шерсти и выполнили?), отмечались передовики каждой из прошедших за отчетное время кампаний вплоть до начавшегося неделю назад снегозадержания (эх, и снежок в этом году! и, главное, все подваливает и подваливает), назывались в докладе и темные личности, и критика в адрес специалистов была (мы еще удивились: это когда же их тридцать восемь душ в колхозе окопалось?), и заверения в твердой решимости оправдать и справиться, и достойно встретить тоже к месту были пристегнуты. Если доклад в протоколе есть, то и говорить больше нечего. Гончарук от него и шагу не отступил, в регламент укладывался. Да ему, поди, еще и жутковато было видеть перед собой полный зал и ни одного придремывающего.

Доклад мы переждали организованно, зная, что следом придется и акт ревкомиссии заслушать, и только уже после можно будет высказываться. Но знали и то, что прения откроет Володя Смирнов, так как человек он молодой, исполнительный, читает порядочно, хоть и простой тракторист, да и насчет выступления парторг с ним заранее договорился. И это правильно, ведь не каждый может начать высказываться от души сразу после со всех сторон обдуманных и отпечатанных на машинке докладов, а Володе Смирнову не впервой, хотя, понятно, и ему не просто. На сей раз он минут пять буксовал, обращая наше внимание на какие-то очень уж верные слова из отчетного доклада, только на большее его не хватило. Все мы видели, как подергал он замок-«молнию» на куртке, пригнул голову…

— Обидно, товарищи, — сказал Володя Смирнов, — что ни разу за последние пять лет мы не слышали в этом зале отчета о выполнении всех без исключения доведенных планов. Сегодня Николай Степанович доложил, что выполнили план по шерсти. А как выполнили-то? Если бы закупленную у населения шерсть колхозу в зачет не поставили, еще неизвестно, выполнили бы, — Володя глотнул воздуха и поглядел прямо на нас. — Короче, предлагаю колхоз разукрупнить и заменить название.

Когда до нас дошло, мы и расшумелись маленько, но скоро все же послушались парторга и притихли.

— Это как же тебя понимать? — спросил Ревунков Володю Смирнова с таким решительным и нетерпеливым видом, что мы и вопрос-то не сразу поняли.

— Че он сказал? Молчать, сукин кот? Или как? — поспешил уточнить кто-то с глушиной у востроухого соседа.