После нескольких таких покушений на его жизнь Пат решил трудиться по возможности в одиночку. Он не лишен был способности оценивать свое положение — во всяком случае, понимал, что с другими ему «сладиться» не удается, — и несколько лет зарабатывал себе на одинокую жизнь рытьем рвов и канав. Путник, следовавший по земле Кашелмора, который своими редкими рощами и болотцами между ними напоминает равнины Букингемшира, мог порой натолкнуться на прорезь в земле и на «Мастера» Герати, надсекающего ее дно с энергичностью двадцати кротов. Если Пат был знаком с этим путником, и в особенности, если тот ему нравился, бедняге приходилось задерживаться минут на двадцать и дольше, чтобы полюбоваться канавой. Пату любых похвал было мало. Красота канавы, ровность ее стен, качество работы, количество того, что было проделано с утра, все это полагалось одобрить дважды и трижды, и Мастер все равно оставался не удовлетворенным.
«Мастером» его называли лишь за глаза. Женат он не был, жил с глухонемой сестрой.
Мистер Уайт связался с ним по ошибке. Пата подрядили очистить в Беркстауне несколько рвов, а его глухонемая сестра не то сперла, не то не сперла с бельевой веревки две с половиной пары чулок — или была заподозрена в этом, — а тут еще припутался какой-то железный клин (для валки деревьев), плюс дополнительные осложнения, связанные с приемным отцом, работным домом, сенным навесом, ну и иными деталями, слишком запутанными для рассказа длины не эпической. В результате, Пат Герати едва не лишился работы, поговаривали даже о том, что на него надлежит напустить Гражданскую гвардию (или тут речь шла лишь о его сестре?), — но в дело вмешался мистер Уайт, веривший, совершенно, между прочим, напрасно, что Пат, а может и сестра его решительно ни в чем не повинны. Мистер Уайт и опомнится не успел, как Пат оказался у него в услужении на полный рабочий день, хотя занять его было решительно нечем.
Второй из названных нами людей, Томми Планкетт, был молодым двадцатитрехлетним парнем, ничем особо не отличавшимся. Впоследствии его забрали за детоубийство и строго-настрого предупредили, чтобы он так больше не делал, ну да за это можно было забрать едва ли не каждого. Человеком он был механически невежественным, хоть и не таким невежественным, как Микки, и всю работу, какая совершалась на ферме, совершал он.
Филомена же была замечательна семьей, к которой принадлежала. У нее имелось двадцать три брата с сестрами, и все они жили вместе с родителями посреди небольшого болотца, в доме площадью примерно в десять квадратных футов. Сестры были почти неизменно беременны, а про одну из них рассказывали, что она придушила своего первенца, поскольку тот был незаконным, и похоронила его, как то и положено, на самом настоящем кладбище, использовав, впрочем, вместо гроба обувную коробку. Однако рыть могилу ей быстро надоело, и она просто набросала поверх коробки слой глины в дюйм толщиной, а после коробку вскрыла одна из проживавших в окрестностях голодных собак. Местное общественное мнение это происшествие сильно прогневало, а в газете «Независимый Кашелмор» даже появилась статья, сердито озаглавленная: «Безобразное поведение собаки».
Зад у Филомены был черный потому, что она вытирала о него руки. И она, и миссис О’Каллахан держались того мнения, что пальцы были созданы прежде всяких там орудий и инструментов. Пальцами они делали все — от помешивания чая до размешивания графита, коим натирались очажные решетки. Когда то, что они размешивали, было съедобным, к примеру, кашица для начинки индейки, они свои пальцы облизывали, а после вытирали о юбки — сзади. Если же оно съедобным не было — вытирали сразу. Кумулятивный эффект был примерно таким же, какого достигают медиевисты, копируя притиранием бронзовые средневековые надгробья, — и миссис О’Каллахан, и Филомена, если смотреть на них с некоторого расстояния, открывали взорам хорошо прорисованные негативные изображения их ягодиц — зрелище довольно приятное, хоть и не лишенное странности. Впрочем, руки вытирались о юбки далеко не всегда. Примерно в половине случаев для этого использовалась ближайшая дверная ручка.
Еще одна странность Филомены, если в Беркстауне ее можно назвать странностью, состояла в том, что она приодевала двадцать трех своих братьев и сестер, обчищая воскресными вечерами гардероб мистера Уайта, — предметы одежды она уносила, по одному за раз, под своей кофтой. Кроме того, Филомена питала фетишистское пристрастие к карандашам и чистой бумаге. Не исключено, что она собиралась написать книгу о благородной простоте ирландской жизни.
При Возвещении эта троица не присутствовала — Филомена потому, что у нее была выходная ночь, и она как раз несла домой одну из рубашек мистера Уайта, двое других потому, что Посещение пришлось на вечер, и они отправились попить чайку.
Коротко говоря, Архангел возвестило, что в скором времени состоится второй Потоп и что народу Беркстауна надлежит построить Ковчег. Причину объявления Потопа изложить библейским языком было трудновато, поскольку связана она была в значительной мере с мистером Труменом, дочерьми Ноя, мистером Эттли[5], деревом гофер[6], Мерзостью Запустения, атомными бомбами и прочим.
Ну так вот, всякому, кто Ковчега не строил, дело это кажется легким и простым, а между тем, такое предприятие сопряжено с трудностями, коих хватило, чтобы продержать мистера Уайта без сна до четырех часов утра: сначала он всесторонне обсудил с О’Каллаханами наказание Божье, а после, уже в постели, попытался разобраться в возникшей технической проблеме.
Однако, прежде чем мы займемся ею, представляется необходимым сказать несколько слов о характере нашего героя. Человеком он был, при всех его амебах, незрелым, легковерным и почти всегда говорившим правду. Говорил он ее из лености, ему представлялось, что намного легче оставаться правдивым и попадаться на обман, чем выдумывать ложь и обманывать кого-то другого. Временами, примерно раз в год, он устыжался своего лентяйства и, потратив массу усилий, измышлял какое-нибудь вранье, а то и несколько сразу; однако врал он до того неловко, и глаза его так при этом бегали, что никто ему не верил даже на миг. И это отбивало у него охоту врать. По счастью, однако ж, было совершенно не важно, как часто говорил он в Беркстауне правду, поскольку никто другой в этих местах ее не говорил отродясь, а следовательно, никто ей и не верил. На самом-то деле, правдивость мистера Уайта возымела результаты престранные — аборигены сочли его самым ловким вруном, какого они когда-либо видели. Их, не привыкших слышать правду в любом ее виде, правдивость мистера Уайта ставила в тупик и заставляла проявлять, имея с ним дело, особую опаску. Например, если он продавал свинью из тех, что выкармливал отходами огородной продукции, то мог сказать покупателю: «Боюсь, она не так жирна, как следовало бы. Посмотрите, если положить ладонь вот сюда, между лопатками, прощупывается позвоночник». Однако это не только не снижало цену тощей свиньи, но часто повышало ее на пару гиней: покупатель немедля заключал, что мистер Уайт по каким-то хитроумным причинам желает оставить эту свинью себе, и только что с ума не сходил в стараниях ее заполучить.
Имелась в его натуре и еще одна черта: он вечно исповедовал ту или иную теорию, относившуюся, как правило, к археологии, биологии либо истории. К примеру, была у него теория насчет ведения войн. Он говорил, что в животном царстве имеется порядка 275000 различных видов, однако лишь дюжина или около того видов из этого великого множества воюют по-настоящему, т. е. сбиваются в стаи, чтобы нападать на другие родственные им стаи. В эту греховную дюжину входят H. sapiens, один вид термитов, несколько видов муравьев и, возможно, хотя в этом мистер Уайт уверен и не был, домашние пчелы. Если, говорил он, на войну выходят всего двенадцать или около того видов из 275000, то, очевидно, мы можем открыть истинную причину ведения войн, найдя некий Наибольший Общий Множитель, присущий этим двенадцати, но не присущий остальным 274988. И в конце концов, он обнаружил, что таковым Н.О.М. является не Собственность, как многие полагали, и не еще кой-какие вещи, но территориальные притязания. Все двенадцать видов претендовали на территории, находившиеся вне их собственных гнезд, а виды мирные, как удалось установить мистеру Уайту, обходились без подобного рода притязаний. Обходились без них и некоторые разновидности H. sapiens — лопари, эскимосы и прочие истинные кочевники, — ну так они и жили в мире. Мистер Уайт утверждал, что для уничтожения войн нужно сделать только одно — уничтожить территории, т. е. избавиться от искусственных границ, национализма, таможенных сборов и тому подобного.
