Увы, по причине его плохого зрения, а может быть, из-за некоторых разделяемых им с Микки национальных особенностей поднять рогульку кончиком кверху Винсенту ну никак не удавалось. Микки снова несколько раз показал ему, как это делается, и похоже, именно на этой стадии совершил трагическую ошибку, попытавшись объяснить Винсенту, как поднимать кончик. Пока достигнутые им успехи сохранялись на бессознательном уровне разума Микки, им еще удавалось как-то заботиться о собственной сохранности; а вот усилия вытянуть их на уровень сознательный привели к ужасным последствиям. Умение проделать все правильно стало стремительно покидать Микки. Чем больше объяснений давал он Винсенту, тем меньше понимал сам.

Ощущая все возраставшую тревогу, — а на самом деле, все возраставший ужас, — Микки вспомнил о краеугольном камне парного управления и неразумно попытался добиться от Винсента, чтобы тот попробовал поднять лозу кверху совместно с ним. Некоторое время они боролись с рогулькой, словно поссорившиеся сиамские близнецы, выкрикивая советы, ободрения и наставления, и при этом понемногу приближались к удилищу. В конце концов, после четырех или пяти потребовавших необычайных усилий gargouillades[15] и tour en l' air[16] они завершили что-то вроде двойного полунельсона прямо под удилищем, стоя спиной к спине, промаргиваясь и продолжая держаться за лозу, точно парочка исчерпавших завод игрушечных человечков. Первым, кто понял, что их сцепили друг с другом три лососевых мушки, был Винсент, который сразу же и крикнул предостерегающе: «Не шевелись! Не шевелись!» Однако в крике этом необходимости не было. Мушки накрепко вонзились в их пиджаки над поясницами, в таком месте, до которого ни один из них дотянуться не мог. А поскольку они оказались сцепленными спина к спине, ни один не мог и помочь другому. Так они простояли некоторое время, все еще держась за лозу, но утрачивая власть над собой и проникаясь потребностью осыпать друг друга упреками характера самого общего. Микки обозвал почтальона пнем безголовым — видимо, по ассоциации с деревянной ногой; а почтальон назвал Микки проклятым обалдуем. Винсент первым додумался до того, что получить свободу можно, расстегнув пиджак, однако оставшиеся не занятыми руки их — другими они все еще держали лозу, — тоже сцепила одна из мушек, а это означало, что почтальон может протянуть руку вперед, к пуговицам пиджака, лишь если Микки отведет руку назад. Уговорить на это Микки оказалось невозможно, потому как, во-первых, он забыл разницу между «вперед» и «назад», а во-вторых, подозревал, что руку ему хотят вывихнуть. Последовала борьба, в ходе которой оба упали на землю и сломали удилище, а деревянная нога Винсента отвалилась. Последний стал что-то уж больно молчалив. Он с мрачной решимостью трудился над расстегиванием пуговиц и, похоже, мрачность эта до того напугала Микки, что тот издавал блеяние всякий раз, как они перекатывались друг через друга. Оба хорошо сознавали, — мистер Уайт часто объяснял это людям, — что единственная часть тела, до которой невозможно дотянуться правой рукой, это правый локоть. Однако оба очень старались именно его и достать.

Выбравшись, наконец, из пиджака на свободу, почтальон поставил Микки на ноги, придал ему удобную позу и заехал по носу. Микки заверещал и плюхнулся на землю, вернее, на давно слетевшие с носа Винсента очки. А затем, увидев что его собираются поднять и стукнуть еще раз, вскочил, как только мог быстро, сам и дал стрекача — пиджак почтальона так и болтался, прицепленный, у него на спине и, когда Микки ударился в бегство, катушка сломанного удилища начала с визгом разматываться. Почтальон тоже заверещал, жалея катушку, схватил удилище и попытался повываживать Микки, точно лосося. Но затем, опасаясь за леску, — а та была практически всем, что у него осталось, — поскакал с удилищем в руке за Микки в надежде уберечь катушку от поломки.

Так они миновали два поля, уподобясь персоне королевских кровей и ее пажу во время несколько торопливого коронования, однако ног у Микки все-таки было две, да и судьба лески его не волновала. Кроме того, его гнали вперед вопли почтальона. Микки не понимал, что уже прощен, а кричит почтальон, прося его остановиться, пощадить катушку. Как объяснял впоследствии Микки, он понял, что спасен, лишь миновав колючую проволоку, которой обнесена Задница Келли. Почтальон и удилище завязли в ней, леска отмоталась вся, натянулась, запела и лопнула точно посередке; а Микки, наконец-то свободный, понесся к Аллее; Винсент же, сердце коего было разбито, остался сматывать остатки своей снасти.

Достигнув безопасности Беркстаунской Аллеи, Микки на краткий миг остановился, чтобы снять с себя два пиджака — так средневековый бобр, желая сбить со следа охотников, откусывает себе тестикулы, — и повесил оба, поскольку времени на возню с крючками у него не было, на белую калитку, пускай почтальон с ними сам разбирается.

В конце концов, он, все еще сжимавший в руке треснувшую рогульку, добрался до дома, чтобы поплакать, вспоминая выпавшие на его долю испытания, в суповую тарелку.

Оплакивал он и свое искусство козлохода. Была ли тут причина в попытке объяснения оного или в последовавших за ней потрясениях, но Микки знал — сила это из него утекла. Он больше не умел поднимать рогулину кончиком кверху.

Мистер Уайт пообещал потратить воскресенье и научить его снова.

Однако, когда воскресенье настало, Микки об этом предмете даже не заикнулся, и тот погрузился в забвение. Единственное искусство, какое Микки изучил за всю свою жизнь, оказалось опасным, поэтому он решил удовольствоваться на будущее самим собой — уж какой есть, такой и есть.

Прежде чем стойки сенного сарая были перепилены по упомянутой некоторое время назад линии А, состоялось совещание относительно размеров Ковчега, приведшее к тому, что перепилили стойки все-таки по линии Б. И это не просто позволило отказаться от обрезки боковых листов, но и сообщило Ковчегу форму более кубическую. Чем лучше мистер Уайт понимал, какое множество всего на свете предстоит им взять с собой, тем пуще хлопотал он о том, чтобы сделать осадку Ковчега сколь можно более глубокой. Он говорил, что можно будет заставить Ковчег не слишком высоко выступать над водой, просто-напросто нагрузив его металлическим балластом, дорожным катком, к примеру, и даже, если потребуется, разобранной сноповязалкой, — мистер Уайт, признавался, правда, что сомневается в своей способности собрать потом вязальный механизм заново, — однако, говорил он, на сорок дней нам понадобится так много воды в смоляных бочках, надо же и животных поить, и самим пить, а потому лучше, чтобы у нас и места было побольше, и балласта. А еще мистер Уайт обещал добиться, даже если ему придется жизнь на это положить, чтобы Ковчег был не только водонепроницаемым, но и воздухо- тоже, и тогда это судно, нагруженное всеми необходимыми для построения нового мира материалами, будет качаться на водах Потопа, как закупоренная, на три четверти заполненная водою же бутылка.

Отпиленные от стоек концы пошли на изготовления киля. Вследствие этого прогонов для завершения каркаса Ковчега не осталось. Теперь он походил на перевернутый вверх ножками стол — с той разницей, что столешница у него была грубовато округлая, а ног насчитывалось восемь. Их, так сказать, стопы, ставшие самыми верхними точками Ковчега, надлежало соединить, тогда и получился бы настоящий каркас, однако соединять было нечем.

Первоначальное намерение мистера Уайта состояло в том, чтобы использовать для соединения деревянные брусья два-на-два и три-на-три из тех, что хранились в гараже. Однако эта идея вызвала три возражения. Во-первых, в брусьях придется сверлить отверстия под болты, что уменьшит их крепость. Далее, никто не знал, как поведет себя соединенное с железом дерево под напором воды. И наконец, на это указал опять-таки мистер Уайт, древесины в новом мире будет предостаточно, а вот о пригодном для обработки металле такого загодя не скажешь. Чем больше самого разного металла доставит туда Ковчег, тем лучше.