Миссис О’Каллахан облачилась в то, что надевала, когда ездила в Дублин. Особо нарядным оно не было — у нее имелась привычка не использовать никакую одежку, пока со дня ее приобретения не минут два года. Гораций советует авторам, сочинив что-либо, отложить манускрипт на семь лет и лишь потом обнародовать, — превосходное правило, применимое не только к книгам, но и к нарядам, другое дело, что на провизию и свежие овощи его лучше не распространять, хоть миссис О’Каллахан это, до некоторой степени, и проделывала. Ей нередко случалось, купив в Кашелморе фунт сыра и шесть недель спустя подав его на стол, обнаружить, что сыр насквозь проеден плесенью. Все-таки, консервативная она была женщина.

Мистер Уайт посоветовал ей захватить меховую шубку, свадебный подарок ее отца.

Микки начистил свои ботинки, как делал это субботними ночами — перед воскресной мессой, — и с немалыми мучениями пристегнул чистый воротничок, который по окончании этого процесса неизменно становился грязным. А еще он побрился.

Мистер Уайт отдал предпочтение костюму, в котором отправлялся когда-то стрелять дичь.

Растревоженная этими приготовлениями Домовуха бегала вокруг него в том состоянии crise des nerfs[39], в какое инстинктивно впадает перед отъездом хозяина любая собака, поскольку боится, что ее он с собой не возьмет.

Аборигены, отделенные теперь от Беркстауна двумя сотнями ярдов воды, стояли, преклонив колени, на берегу, свирепо провозглашали молитвы и потрясали кулаками.

Вода, шлепавшая по гофрированному железу Ковчега, булькавшая у его углов, подергиваясь рябью и пенистыми гребешками, как видимый с аэроплана «елочный» след парохода, старавшаяся оттянуть его деревянные подпорки, создававшая из плавучего сора неожиданные фигуры, похожие то на мертвую колли, то на жестяную банку, разливалась повсюду, как истинное проклятие. Волны безжалостно лизали борта Ковчега, уже поглотив синюю эмалевую табличку с его названием

и одну за другой отдирая подпорки. Набирая силу, они становились все более беззвучными. Размещенные в Ковчеге животные заметили некие сокровенные изменения в самой структуре волн раньше, чем его разумные пассажиры. Огромная кобыла Нэнси била в стойле копытом так сильно, что мистер Уайт испугался за сохранность настланного им пола.

Тем временем, начался распад фермерского дома. Покидая его, миссис О’Каллахан закрыла все окна и двери. Мистер Уайт, уступив той же неодолимой потребности, запер теплицу. Но вода проникала повсюду. Она уже заполнила брошенную гостиную до высоты каминной полки, чучела фазанов плавали в ней, пока совсем не размокли, и тогда оперение отделилось от набивки, и капиллярное притяжение потянуло его к стенам. Священники в рамках из ракушек торжественно пошли на дно вблизи родных берегов. А за противоположной ее стеной гибли одно за другим фруктовые деревья: груша сорта «Корнуоллский персик», инжир «Смуглая турчанка», «Золотая венгерка» из Улена — все они, об этом нечего и говорить, были высажены мистером Уайтом, но плодов принести не успели. Он с болью сердечной наблюдал за их кончиной. Стена конюшни, уж десять лет как грозившая обвалиться, таки обвалилась, подняв роскошный фонтан воды.

Реакция миссис О’Каллахан на этот кризис была неожиданной. Она встретила Потоп, как компанию благовоспитанных гостей. В каждое Рождество своей жизни миссис О’Каллахан отправлялась навестить, без приглашения, кого-нибудь из ее многочисленных братьев и сестер — во время этих визитов большое сообщество родственников поедало шаблонные, как балет, блюда — индейку и изюмный пудинг, обмазанный сверху ядовитого цвета желе. Вот и Потоп она восприняла как событие подобного же рода — в конце концов, он был для нее такой же переменой, как рождественские гостевания, — и потому сидела в каюте на своем матросском сундучке, учтиво обмениваясь любезностями с мистером Уайтом. Она сохраняла спокойствие, хоть нос ее и покрылся по бокам легкой испариной: не потому, что она боялась Потопа, но оттого, что боялась показаться невоспитанной. Погода достойна сожаления, отметила она.

А вот Микки такого спокойствия не проявлял. Он успел заметить в водах Потопа мертвых животных и, будучи, вообще-то говоря, вдвое умнее жены, с легкостью сложил два и два. Стать еще одним мертвым животным ему не улыбалось. У него имелся, как и у короля Людовика, девиз, но немножко другой: «После потопа — хоть я». И потому он сидел теперь, прислонясь к стене свинарника, и плакал так, точно у него сердце разрывалось, и слезы Микки, большие, как ласточкины яйца, срывались с острия его бедного носа и вдребезги разбивались о спину свиньи.

Мистер Уайт поднялся по лестнице, выбрался через люк на верхнюю палубу и стоял там, озирая водную гладь.

По одну его сторону возвышался ветровой генератор, готовый напитать электрическую плитку; по другую тянулись улья, привинченные к брусьям два-на-два; за ними шли запасные бочки с водой.

Мистер Уайт искал спутницу жизни.

Да, таково уж двуличие человеческой натуры, — едва поняв, что Архангел не ждет от него женитьбы, мистер Уайт возжелал возглавить святое семейство. Мистер Уайт тяжко трудился, и делал это или, по крайней мере, старался делать, ради потомства; и вот, пожалуйста, он отплывает в пустое будущее, которым никакое потомство насладиться не сможет. Он вывел — из похождений страдальцев, которые попадались ему на глаза, что всякий, кто женится в предписанной законом форме, мгновенно попадает в западню, недолгий миг безумия повергает несчастного в вечные путы. Страшные гимны завоевательниц, триумфальные флёрдоранжи, роковые автографы в регистрационных книгах, ритуалы, совершаемые священнослужителями в белых, как у хирургов, одеждах, неотличимые от мышеловок дома, неотвратимая меланхолия, изнурение, содержание супруги: ужасное видение — несовместимые люди, привязанные законом спина к спине и вооружившиеся друг против друга оружием того же закона, и каждый норовит вонзить это оружие в горло того, к кому привязан, а следом — острые кинжалы развода, алиментов, опеки над детьми — вот от чего стыла в жилах мистера Уайта кровь. Но если б ему удалось создать семью, не попав в когти двурукого автомата, который засел бы после этого за дверьми его дома, он нисколько не возражал бы против жизни с обожающим его, послушным, цветущим, нежным и целиком зависящим от него существом.

А отыскать таковое можно было только в водах Потопа.

Если б ему удалось выудить подобное существо из Слейна, он приобрел бы изрядные преимущества. Прежде всего, жениться на нем ему не пришлось бы — женить оказалось бы некому; затем, с самого начала он выступал бы в роли благодетельного спасителя; и наконец, у него появился бы шанс обрести потомство, без коего радоваться на запасной ветровой генератор нечего было и думать.

Вот по этим причинам мистер Уайт и стоял теперь на палубе Ковчега, окидывая полным сомнений взором разного рода плавучую дрянь. Он был, как сказал некогда Дон Кихот, влюбленным, но в мере не большей той, какой требует профессия странствующего рыцаря.

Судно, как поднявшийся на задние ноги слон, с миг постояло, задрав нос, а затем, словно передумав, осело в воду. Две подпорки, упав на бок, застряли в складках рифленого железа и подперли Ковчег заново. Послышался треск. Плеск воды сменился смешавшимся с треском ровным шуршанием. А затем, как это бывает, когда самолет отрывается от тряской земли и поднимается в безопасный воздух, наступила мягкая тишина. Стены фермерского дома Беркстауна и наполовину затонувшие хлева начали поворачиваться. Едва-едва выступавшая из воды далекая крыша теплицы миссис Балф, тоже стала поворачиваться, — против часовой стрелки. Затем два этих неподвижных ориентира остановились и принялись отплывать в противоположные стороны, а после остановились снова и стали уменьшаться в размерах. Далекие, ссутулившиеся, промокшие аборигены выкрикивали безнадежные проклятия. Дохлые собаки и жестянки перестали кружить, проплывая мимо, и замерли, ибо Ковчег плыл теперь вровень с ними. Миссис О’Каллахан, посвященная перед отплытием в тайны электрической плиткм, послала Микки на палубу, спросить, не желает ли их капитан выпить чаю.