Когда они скрылись из виду, миссис О’Каллахан сказала:

— А я… ключи нашла.

— Где? — спросил Микки.

— У себя… в кармане.

Словно вальсируя, они миновали Северную Стену и выплыли ко входу в Док Большого Канала. Сквозь пелену дождя начали проступать очертания не зажженных маяков, справа потянулась вровень с водой Пиджин-Хаус-роуд. Карантинный госпиталь, Водоотливная станция, Спасательная станция, дымящие трубы самого Пиджин-Хауса, Главная электростанция — все попрощались с ними, и надолго.

Мистер Уайт спросил:

— Вы видели… всех этих людей?

— Они в нас… стреляли.

— Глупости.

Слева закачались два бакена, справа вытянулся бесконечный мол Пулбегова маяка. Они почти уже вышли в море, весьма неспокойное.

— Зачем им было… стрелять?

— Наверное… мы что-то не так сделали.

— Если они стреляли, — с трудом произнес мистер Уайт, поднимая слабой рукой воротник, чтобы защититься от дождя, — то, должно быть, друг в друга. Наверное, у них революция. Они ее каждый год устраивают… ближе к Пасхе.

Рев многочисленной толпы за их спинами стих, обратившись в глухое гудение. Капли дождя, падая вокруг в воду, поднимали из нее миллионы шахматных пешек.

— Они, должно быть… видели нас?

Ответа не последовало.

— Глядишь… и лодку вышлют.

Молчание.

Между Пулбегом и Северным Быком легко засветилось море.

Бочки вынесло из гавани и перед мореплавателями открылся, как горный хребет, схожий с самим Потопом, чужой, чудесный, шумный, щедрый, широкий, грубый, заливший земные впадины, омытый дождем, гремящий гравием, исполненный движения соленый океан; сизовато-серая, внезапная, уродливая поверхность, покрытая беспрепятственно ходящими вершинами и провалами, мощными, многошумными, скорыми на расправу, обильными рыбой волнами; и гул огромного простора, и буйный гам его, и грубый гомон морских чудовищ неслись отовсюду, неотвратимые и гнетущие.

Весла ученики мистера Уайта растеряли, еще когда их рвало.

Речное течение сникло. И теперь уже морское несло путешественников по Ирландскому океану на юг. Они возносились, словно священные жертвы, к небесам и рушились вниз, вниз, в пропасти. Птицы морские, летя над водой, исчезали за гребнями и появлялись снова, и наблюдать за ними было мучительно. Прямые линии их полета подчеркивались изгибами волн.

Миссис О’Каллахан сказала:

— Она наверное… особая птица. Вроде пеммикана.

— Кто — она?

— Дух Святой.

Микки горестно заявил:

— Эти забулдыги. Они под нее только деньги выпрашивают.

— Микки!

— На Пасху им фунт подай, на Сретенье подай, на Холлуин подай и на Рождество тоже.

Он посмотрел за край бочки и с тревогой добавил:

— О, Госпди! Эти волны, они к нам идут?

— Похоже.

— Нам же их не одолеть нипочем.

— Нет.

— Так мы утопнем.

— Да.

— Ктооооо…

Миссис О’Каллахан начала читать покаянную молитву.

Оглянувшись, можно было увидеть, что братья и сестры Филомены вытащили откуда-то двадцать три цветных шейных платка, принадлежавших некогда мистеру Уайту, и машут ими гребню надвигающейся волны. А поднявшись на этот гребень, можно было увидеть и причину их поведения.

Таковую составлял почтовый пароход англичан, завершавший под обычным его дымным плюмажем ежедневный вояж из Холихеда в Дублин.

Миссис О’Каллахан замахала ключами.

Мистер Уайт и взглянуть в сторону судна не пожелал:

— Они нас не увидят.

Трудно поверить, но пароход развернулся и, сбавляя ход, направился к ним. И подошел совсем близко. Стоявшие вдоль его поручней люди принялись бросать морестранникам спасательные пояса: опасные, вообще говоря, метательные снаряды, капитан парохода, боявшийся их лишиться, сильно кричал, протестуя. С борта спустили на скрежещущих блоках шлюпку, впервые на памяти не одного поколения покинувшую насиженное место. Матросы, чем-то отдаленно похожие на проводников железной дороги, что для морского рейса в Ирландию даже и странно, судя по всему, удивились, увидев, что она держится на плаву. Крутой борт парохода навис над мореходами и они, поняв, что спасение близко, принялись один за другим падать в обмороки. Пассажиры, сочувствуя страдальцам, также швыряли им всякое — кто веревки, бухты коих удалось отыскать на палубе, кто пожарные ведра. Те же, кто с опозданием вышел из пароходного бара, швыряли бутылки. Многие щелкали фотоаппаратами. Официантки сооружали носилки, наполняли стеклянные банки горячей водой, готовили жидкую кашицу. В признанную пригодной к плаванию спасательную шлюпку, спустилась команда гребцов, которые отвязали ее от шлюп-балки и направили к терпящим бедствие. Мускулистые спасатели ласковыми руками извлекали несчастных из кадок и ванночек и через планшир передавали наверх. А там их уводили, — со свисавшими на грудь головами и лицами, как у покойников, — по палубе, и руки каждого держали на своих плечах двое матросов. Они были спасены и, до некоторой степени, благодарны. Их отпаивали ромом. Даже дождь и тот стал стихать.

Мистера Уайта с его спутниками подняли на борт последними, — он не забыл убедиться, что подняли и Домовуху. Она скакала вокруг него и О’Каллаханов по палубе.

Некоторое время, пока для них выбирали каюту, они простояли, поддерживаемые с каждого боку. Почтовый пароход качало не так сильно, как бочки, а кружить и вовсе не кружило — большое облегчение. Мистер Уайт проникся такой уверенностью в себе, что даже открыл наполовину один глаз.

Над Ирландией садилось солнце. Под его косыми лучами стоял прелестно пурпурный Брей Хед, вечерняя тишь уводила вдаль последнее длинное полотнище дождя.

Многие видели, как мистер Уайт поманил к себе, слабо кивая, миссис О’Каллахан, указал ей синеватой лапой за правый борт. Она послушно взглянула туда, смущенная, готовая помочь, непобежденная. И улыбнулась призрачной улыбкой воспитанной дамы — той, с которой говорила отцу Бирну: «Да что вы?» — показывая, что тоже увидела это.

А потом их повели, шатающихся, к койкам.

Радуга в небе висела — пальчики оближешь.