И ныне — по причинам внешнего толка — его начало тревожить то обстоятельство, что он работает на злоумышленного англичанина. «Четырем вещам не следует верить, — гласила кашелморская поговорка, — псиному зубу, конскому копыту, коровьему рогу и смеху англичанина.» Герати начинало казаться, что он попал в опасный переплет.

А тут еще и Ковчег припутался.

Поначалу Пату, в невинности его, строительство этой штуковины доставляло удовольствие, как и сотрудничество с мистером Уайтом, который столь усердно его ублажал. Потом началось бубуканье и прочие местные мероприятия, которые впервые заставили Пата задуматься о природе его занятий.

Бедняге захотелось понять, на что, черт подери, нацелился мистер Уайт.

Все это время Пат работал и даже наслаждался работой, но однако ж не спускал со своего хозяина беркстаунских глаз, желая разобраться в кунштюках оного, предотвратить его неотвратимую попытку принизить своего работника. Однако никаких попыток не предпринималось и ни единого кунштюка раскусить не удалось. Уж одного этого хватило бы, чтобы наделить любого гаэла мозговой горячкой.

В последнее же время Пат Герати со всем возможным тщанием рассмотрел положение, в которое попал со времени бубуканья и совершения иных охвативших весь Килдар событий (о которых мы еще расскажем), особо постаравшись не ставить своему нанимателю в заслугу его человеколюбие, привязчивость, простоту, правдивость и иные предположительные добродетели, в существование коих никто в Кашелморе не верил. Единственное истолкование, какое Пат смог дать своему положению, — поскольку его хозяин явным образом пытался так или этак надуть его, пусть он даже и не понимал как именно и, поскольку единственными двумя человеческими качествами, в которые каждый гаэл верил безоговорочно, были неустанное коварство и злопыхательство, — стало таким: Ковчег строился для того, чтобы выставить его, Пата, дураком.

А это, следует сказать, являло собой единственную участь, которой страшился каждый житель страны. Гаэла можно было — собственно, так обычно и делалось, — измордовать, пустить по миру, уморить голодом, выслать, вывалять в смоле и поджечь, попрать, да хоть бы и повесить заодно с множеством его ближних, — и ничего. Ему это даже нравилось. Но если вы писали на него сатиру, если выставляли его дураком, он мгновенно скукоживался и помирал.

Естественно, поэтому, что Пат поклялся отомстить.

И мести он искал не только за жестокое оскорбление, нанесенное ему строительством Ковчега. Существовало еще несомненное зло, сотворенное Джемсом Герати и Патом Донохью с женой в связи с кровельным домом, зло, по поводу которого он с такой ясностью высказался в своем анонимном письме, а также оставшаяся неоплаченной многосложная несправедливость (подстроить которую, как он теперь отчетливо понял, мог только мистер Уайт) в отношении его глухонемой сестры, двух с половиной пар чулок и клина.

Коротко говоря, мистер Уайт два года платил ему, поскольку не верил в его виновность в покраже клина, а это достаточная причина, чтобы уверовать, что мистер Уайт сам же этот клин ему и подбросил; далее, мистер Уайт изо всех сил старался вести себя, как всегда готовый помочь работодатель, а это было для Герати достаточной причиной, чтобы заподозрить, что его водят вокруг пальца; и мало того, мистер Уайт мигом понял, что единственным здешним работником, которому хватит ума помочь с Ковчегом, был Герати, а это было для последнего достаточной причиной, чтобы поверить: Ковчег строится, чтобы выставить его дураком.

И наконец, следует помнить о том, что иметь хозяина дело невыносимое, а для человека, страдающего манией величия, — невыносимое вдвойне.

Присутствовала в их отношениях одна особенность, сбивавшая Пата с толку. И особенность эта проистекала из обыкновения мистера Уайта говорить правду. Присутствовала и другая, сбивавшая с толку мистера Уайта и проистекавшая из его обыкновения верить всему, что он слышит. Последнее, строго говоря, и вовсе отгораживало его от действительности двойным забором, поскольку ничему из сказанного им слушатели его инстинктивно не верили — и это запутывало их, ибо говорил-то он правду, — а сам мистер Уайт инстинктивно верил всему, что говорили они, — и это запутывало его, ибо правда ни в едином их слове и не ночевала. В конечном счете, ему приходилось с трудом продвигаться по фантомному миру, который сам же он и сотворил: своего рода Летучим Голландцем интеллекта, одиноко плывущим по морям чуждого разума.

Герати, бывший никем иным, как продуктом Кашелмора, мгновенно отреагировал на принятое им знаменательное решение отомстить своему мучителю, поведя себя так, точно он любит мистера Уайта больше жизни. Он стал то и дело уверять мистера Уайта, что тот — самый добрый джинтельмен, какого он когда-либо встречал.

Мистер Уайт, не имевший персональных причин сомневаться в этом, говорил миссис О’Каллахан, что величайшее достоинство ирландцев — это их способность испытывать благодарность: она, да еще гостеприимство. И простота, добавлял он.

Миссис О’Каллахан слушала его с превеликим недоумением.

Первая попытка Пата восстановить справедливость, оказалась безрезультатной. Он написал несколько новых писем, подписанных «ИРА»[28] и украшенных нарисованным красными чернилами окровавленным кинжалом. Его невпечатлительный адресат, бывало и сам рассылавший такие письма, когда он учился в приготовительной школе, с дурацким удовольствием наклеивал их на страницы альбома для газетных вырезок. Тогда Пат попытался отравить Домовуху, предложив ей несколько вымоченных в стрихнине заплесневелых костей; однако, поскольку она редко ела что-либо помимо остатков обеда мистера Уайта, и эта попытка успехом не увенчалась. Тогда Пат написал самой ИРА и отцу Бирну — первой, что его угнетатель — русский шпион, а второму, что он мормон. ИРА была слишком занята контрабандой необходимого для покушений оружия и забивать себе голову эксцентричной писаниной Пата не стала, а отца Бирна решительно не заботило в то время, кто таков мистер Уайт, — да хоть манихей, лишь бы не злоумышлял против законных интересов матери всех церквей.

В конечном счете, у Пата не осталось ничего, кроме традиционного национального решения. Пат Герати надумал спрятаться за зеленой изгородью и — во имя чести Ирландии — застрелить мистера Уайта совершенно до смерти.

В ночь убийства нашего героя он предавался одной из его нелепых забав. Возможно, он хотел дать своей голове отдых от проблем Ковчега, однако и в любом случае был убежденным сторонником всяких забав, и не видел необходимости искать для них какие-либо оправдания. К примеру, в дни «Мотыльков» де Хэвиленда он выучился водить самолет, но перестал летать, едва получив диплом летчика; он обучал охотничьему делу всех хищных птиц, какие водятся в Европе, и даже держал в течение двух недель кречета, однако, едва обучив, выпускал каждую на свободу; он научился правильно описывать и изображать все геральдические фигуры, а потом забыл эту науку; написал книгу об адмирале Бинге[29], которую никто не пожелал опубликовать, потому что в ней слишком часто встречалась фраза «я спрашиваю» и рассказывалось о разнообразных приказах Адмиралтейства, которых никто кроме бедного Бинга не понимал; был арестован, по ошибке, впрочем, за попытку покушения на Муссолини, а затем освобожден; в течение двух лет писал маслом удивительные портреты, к которым прилеплял мастикой стеклянные глаза, а потом все их уничтожил; совершая паломничество, был по ошибке принят архиепископом за Св. Патрика — и лишь для того, чтобы податься в вольнодумцы; взялся переводить бестиарий двенадцатого столетия и одолел три страницы, но устал; принял в охотничьем клубе должность смотрителя своры гончих, которые, как потом выяснилось, клубу не принадлежали; пытался выучить ирландский язык и мог даже сейчас поддержать сложную беседу фразами наподобие Konus Thaw Thu? Thaw May GoMoy, Gorrer Mealy Moy Agot; а однажды добился, чтобы ему удалили аппендикс, поскольку опасался пасть в будущем жертвой аппендицита. Вот, правда, татуировками так и не обзавелся.