Сергей выглянул из-за ограды. Танк все так же медленно полз вперед. От походной кухни его отделяло теперь шагов сто двадцать, не более. Огня танкисты больше не вели, но выстрел мог раздаться, конечно, в любое мгновение. Перехватить танк надо было как можно раньше. Сергей открыл калитку и одним рывком преодолел те два десятка метров, которые отделяли его от кухни. Из танка ударила запоздалая пулеметная очередь. Сергей упал и прижался к резиновому скату кухни.

— Ну, ближе же! Ближе! Быстрей, — шептали его побелевшие губы.

Повязка, наложенная на рану, сползла на живот, и он чувствовал, как его бок заливает горячая кровь.

— Ну! Ближе!.. Еще!.. Еще!.. Вот так… — нетерпеливо продолжал он и вдруг увидел глаза. Устремленные на него глаза, наполненные болью и ужасом.

Между Сергеем и приближающимся танком лежал мальчонка лет шести, неподвижный, но живой, раскинув маленькие худые руки, белокурый и бледный, как его длинные, чуть завивающиеся волосы.

Танк грохотал уже совсем рядом, но ребенок не поворачивал к нему головы, а все смотрел и смотрел на Сергея. «Жить! Жить! Жить!» — кричали его глаза.

Какая-то могучая сила оторвала Сергея от земли и толкнула вперед. Он швырнул гранату и упал, закрывая мальчонку своим телом…

…А где-то на Оке уже висели над лугами серебряные жаворонки и тихо шептали что-то прибрежные камыши.

Врач сказал:

— У вас грипп и высокое давление. Подложите что-либо под подушку — она у вас маленькая. И поправляйтесь!..

Когда щелкнул запор двери, я стал поправлять подушку и между пуговиц первой наволочки, там, где чуть расходятся ее края, увидел уголок второй наволочки. Вторая была немного порвана, и в это «окошечко» выглядывал наперник — третья наволочка, в которой пух. Опершись на локоть, я засмотрелся на эти две внутренние наволочки. Одно воспоминание сменялось другим…

Самым свежим событиям — двенадцать лет! И все они связаны с двумя наволочками: с той, в которой перо, и со второй, которую сшила сама мама в последний год ее жизни.

Наволочка-наперник вся в цветах и напоминает луг, а луг — детство! Вторая — рыжеватая, цвета осенних листьев, — почему-то напомнила сентябрьские пушкинские парки. Может быть, потому, что второе воскресенье этого первого осеннего месяца в 1958 году было очень светлым и ласковым. И в пушкинские парки текли разноцветные «реки» отдыхающих!

— Ваня, — сказала тогда мать, — дай-ка твою подушку. Я ее распорю и просушу пух: скатался он. И наволочки сошью новые: эти уже ненадежные. Тебе ведь дорога твоя фронтовая подушка!

Я не стал возражать и к ночи получил подушку вот в этих наволочках! Пух был просушен и расщиплен.

Такой мягкой подушка была только новой, а с тех пор минуло более тридцати лет!..

В 1941 году в городе Волховстрое-II, на Земляной улице стояли неказистые деревянные бараки — общежитие рабочих Волховского алюминиевого завода имени С. М. Кирова.

Однажды в субботу (день был банный) тетя Паша, уборщица нашего общежития, она же по совместительству и завхоз, сменив постельное белье, принесла нам и новые подушки. В тот же вечер мы окрестили их «скрипачами». Они были туго набиты «деревянным пухом» — стружками! И как только станешь повертывать на такой подушке голову, подушка обязательно скрипнет!

А одна подушка (вот эта, о которой пишу) была пуховая, «молчаливая».

Помню, как тетя Паша перебросила ее с руки на руку и подала мне.

— А эта, — говорит, — бригадиру!

Я смутился:

— Тетя Паша, старички есть в бригаде. Лучше им отдай! А я и на кулаке усну!

Но «старички» (самому старому тридцать один год) запротестовали:

— Кому первому подала, тот пусть и спит на ней, невесту во сне высматривает!

Тетя Паша улыбнулась:

— Правильно постановили!

Рот у тети Паши широкий, уши и губы толстые, сама маленькая (мы ее между собой называли «лягушонком»), а характер у нее мягче этой подушки.

Побарствовал я ночь на «барской» подушке (ее так сразу прозвали), открываю глаза — и снова плотно смыкаю веки. На меня солнце смотрит!

День воскресный — не на работу. И я стал своей бригаде сон рассказывать, что на «барской» подушке увидел.

Все повернулись ко мне лицом, и все подушки дружно скрипнули.

— Загадал я, ребята, ложась на «барскую», вот что: если я в этом, 1941, году женюсь, то мне приснится…

— Что приснится? — пропищал самый любопытный в бригаде Вася-рыжик.

Но ответить мне не пришлось. В общежитие влетела растрепанная тетя Паша (такой ее никто не видел) и закричала:

— Включайте радио, включайте! Нет, не включайте… Там… там… война!!!

Когда мы стали уходить на фронт, тетя Паша остановила меня у порога.

— Ты, бригадир, сон хороший видел? Может, она скоро кончится, война-то?

Я пошутил:

— Не досмотрел сон. Война помешала!

Тетя Паша задумалась. Потом сказала:

— Знаешь что, Ваня, где ты сегодня спать-то будешь? Один ветер знает! Подушка маленькая, пуховая, сунь ее в свой вещмешок — пустой он у тебя, — хоть еще ноченьку голова твоя поспит по-человечески!

И быстро-быстро затолкала в мой вещмешок «барскую» подушку.

Я не захотел обижать тетю Пашу: дал ей заполнить мой вещмешок пуховой подушкой, но подумал: «Потом выброшу, как отойду подальше».

Тетя Паша поцеловала меня в лоб, перекрестила, и я запылил по Земляной улице к месту назначения.

Этот день выдался таким суетливым, что о подушке я вспомнил только в три часа ночи, когда устраивался спать под кустом. Под голову я положил вещмешок, не развязывая его: и так мягко!

Ко мне кто-то еще присоседился.

— Что у тебя за поросенок? Дай-ка и я приткну голову!..

Утром выбрасывать подушку мне не захотелось: «Подожду, — решил я, — может, сегодняшнюю ночь тоже пригодится «барская»!»

И она пригодилась!..

Впоследствии многие надо мной посмеивались: «Кто на войну с пушкой, а Ваня — с подушкой!»

Конечно, рано или поздно расстаться бы с ней пришлось. Помог неожиданный случай.

Через реку Волхов необходимо было соорудить паромную переправу, а я был мастером сращивания тросов и долго работал на переправе. За это время наша часть перебазировалась в неизвестном направлении. Начались сильные бомбежки. Гудело небо. На дыбы вставала земля.

Я посмотрел на все четыре стороны. Выбрал одну и зашагал в центр города. «Может, о своих что узнаю», — подумал я и вдруг увидел стоящую у дороги автомашину. Подошел к ней — никого!

Ездить я немного умел: несколько раз приходилось поколесить по двору гаража. Мой друг, шофер, более длинные рейсы делать мне не разрешал.

И вот в тот момент, когда я стоял у ЗИС-5, ко мне подошли трое военных.

— Рулить можешь? — спросил один из них, старший по чину. — У нас шофера осколком убило!

Я ответил честно:

— По гаражу метров сто — двести наездил и то только вперед могу, а подавать машину назад совсем не умею!

Другой военный (меньше чином, но выше всех ростом) гаркнул:

— Вперед умеешь ездить — и достаточно! Вперед и надо! А назад — зачем? Ты что, отступать думаешь?! — И, покосившись на мой вещмешок, добавил: — Эва, сухарями запасся!

Я хотел было сказать, что там подушка, но смолчал и, пожалуй, правильно поступил…

— Довези нас хотя бы до гаража! — добрым голосом попросил третий военный. — Нам сказали, что он где-то здесь недалеко.

Эта просьба подействовала на меня больше всего.

Я решил доехать до гаража (для этого нужно было пересечь несколько улиц), хорошо понимая, что для меня это дело нелегкое. Молча сунул я в кабину свой вещевой мешок, крепко сжал руками баранку и нажал на стартер. Машина зашумела, рыкнула, чихнула, будто гриппозная, но все же завелась. А когда задрожала, стала живой, я так перепугался, что вспотел. Хотел выпрыгнуть и бежать куда глаза глядят — только бы подальше от машины и от дороги! Но делать было нечего: взялся за гуж, не говори, что не дюж!