Тем временем машины продолжали свой путь по ослепительно белой дороге. Немцы, видимо, еще не замечали Пидмичева.

Слабо пыля тяжелой утренней пылью, двигались их низкие длинные грузовики.

Не решаясь отвести взгляд от машин, Пидмичев медленно натянул сапог…

Так же не отводя взгляда, застегнул ремнем гимнастерку, подтянул к себе ногой вещмешок, потянулся за карабином и уже готов был вскочить и мчаться через ручей к лесу, как вдруг случайно, боковым зрением, вновь увидел крестьянские огороды с подсолнухами, покосившуюся ограду и у ограды — кучку людей, очевидно, жителей этой деревни. Ему даже показалось, что он видит среди них вчерашнего старика — того самого, с которым вчера говорил. И старик этот будто тоже видит его и делает ему рукой какие-то знаки…

«Как же я побегу теперь? — подумал Пидмичев, удерживая в своем поле зрения и людей, стоявших возле ограды, и двигающиеся по дороге машины. — Теперь мне бежать нельзя».

Какое-то время он колебался: слишком неожиданно и необыкновенно для его представлений о войне разворачивались события. Нет, страха у него не было. Он уже в начале своего пути в роту успел передумать и о страхе, и о возможности быть убитым. Он понимал, что значит быть комиссаром стрелкового подразделения. Но одно дело быть убитым в бою, выполняя боевую задачу, когда перед тобой ясная цель и рядом товарищи (так он представлял себе возможную смерть и такой смерти не боялся), и совсем другое дело — умереть здесь… Его попросту застрелят. Однако здесь, у ограды, стояли наши советские люди, а он был комиссар Красной Армии…

Он вспомнил, с каким благоговением относился всегда к людям, одетым в красноармейскую форму. Вспомнил, как радовался ему старик, радовался, что орудийный расчет Иванова уничтожил пять танков… Ему вдруг сделались ужасно близкими эти незнакомые, стоящие у ограды люди: хотелось сказать им, чтобы они не теряли надежды, чтобы верили: придут наши… Ведь придут же… Никогда не может быть так, чтобы не пришли… Но как все это сказать им?..

Пидмичев поправил на голове пилотку и, выдвинув перед собой вещмешок, улегся за него. Чуть отвалившись на левый бок, он оттянул затвор карабина и резким движением дослал в патронник патрон. Опершись тыльной стороной ладони на вещмешок, стал целиться в переднее колесо первой машины. Задержав дыхание, он выстрелил и, кажется, не попал… Во всяком случае он не заметил, чтобы машина замедлила свое движение. Но увидел, как задвигались, засуетились в кузове немцы и как двое или трое из них соскочили на дорогу. «По колесам… Только по колесам», — твердил он себе, стараясь не терять сосредоточенности и не смотреть, что будут делать соскочившие на дорогу немцы.

Он выстрелил второй раз — и попал. Словно эхо от его выстрела, прокатился над дорогой звук лопнувшего баллона. Пидмичев увидел, как машина будто споткнулась на переднее левое колесо и, сильно вильнув влево, едва не скатилась с насыпи, но выровнялась… Отчаянно радуясь своей удаче, он выстрелил снова и снова попал. Оба левых баллона были пробиты. Теперь грузовик остановился и стоял, высоко подняв правый борт, и немцы прыгали с него на дорогу, скатывались по насыпи, и там, внизу, в тени, среди небольших мягких кочек и полос скошенной травы, ему трудно было различить их.

Уже некоторое время Пидмичев слышал, что по нему стреляют, но, сосредоточенный только на одной мысли — повредить вражеские машины и таким образом задержать здесь немцев на какое-то время, — он почти не воспринимал этого. Сейчас для него существовала только вторая вражеская машина, вернее — только два ее левых баллона.

«Если не промахнусь, можно будет отойти в лес», — подумал Пидмичев и почувствовал, что от этой мысли начинает волноваться. Ему вдруг сильно, до сердцебиения захотелось сейчас же вскочить и побежать к лесу. Именно сейчас, не теряя ни секунды, сейчас, когда, может быть, еще можно спастись. Совершенно неожиданно для себя он вдруг испугался за свою жизнь. Ведь в конце концов он и так сделал достаточно. Имея всего десять патронов, он остановил механизированную колонну, повредил грузовик. Правда, у него осталось еще семь патронов…

Семь патронов! Как это ужасно мало — семь патронов. Но семь патронов из десяти — это много… Он понимал, что если он вскочит и попытается уйти в лес, никто не поставит этого ему в вину, но он знал также и то, что никому, кроме него самого, не почувствовать, как это ужасно много — семь неиспользованных патронов…

А второй грузовик уже подъезжал к первому, и вот сейчас он начнет его объезжать и на какое-то время будет закрыт для стрельбы. Этого никак нельзя допустить. Потянувшись к рукоятке затвора, Пидмичев увидел, что обшлаг гимнастерки разорван и висит, а на руке, чуть повыше запястья, наискосок, пролегла бурая полоса величиной с гильзу, и из нее сейчас хлынет кровь. Он удивился, что не чувствует никакой боли, перевел глаза на дорогу и тут же увидел, что прямо по нему бьет автоматчик, устроившись за колесом поврежденной машины. Он почему-то подумал, что именно этот автоматчик и угодил ему в руку. И выстрелил по нему. Потом выстрелил по машине. В тот же миг глаза его встретили множество ослепительно ярких вспышек, и все загудело вокруг него, завертелось и потерялось в каком-то неестественном багровом свете…

Автоматная очередь убила его наповал.

Как и предполагал Пидмичев, немцы порядком повозились, прежде чем их машина снова покатила по дороге. Может быть, она догнала своих и присоединилась к головной части колонны, а может, и нет. Может быть, отсеченная Пидмичевым от своих и лишенная огневой поддержки возглавлявшего колонну танка, она где-нибудь наткнулась на наших и была ими уничтожена… Кто знает? Ну, а здесь, в деревне Перово, когда наступила ночь — такая же глухая и непроходимая, как накануне, — здесь, в деревне, взбудораженной утренним поединком, где остались лишь немощные старики, бабы да дети, кто-то вдруг поджег заночевавший по причине поломки немецкий бензозаправщик. Загоревшись сильно и ярко, машина затем взорвалась, а на месте, где она стояла, долго еще потом горела красным огнем земля, подсвечивая низкое ночное небо.

На войне я очень боялась генералов. Наверное, потому, что они меня обижали. С самого начала и до конца.

Генералы не верили, что накануне войны мне исполнилось полных шестнадцать. Не верили из-за моего роста — метр сорок восемь; из-за худобы, а главное, потому, что у меня не было паспорта, — не успела получить. Как, бывало, попадусь случайно на глаза какому-либо генералу, так начинается пытка: «Кто такая? Откуда? Через какой военкомат попала на фронт?..»

Я отвечаю:

— Ни через какой. Я — доброволец.

А мне не верят:

— Не греши, пигалица. Добровольцы тоже через военкома оформляются.

Ну что ты будешь делать?

А дело было проще пареной репы.

Уже на восьмой день войны над нашим мирным городом ревели наглые «юнкерсы», носились в синем небе юркие злые «мессеры». Бомбили и обстреливали. Наши войска отступали на Старую Руссу.

Жара стояла изнуряющая. Нечем было дышать. Листья на сирени висели, как ошпаренные. Пылища поднималась до самого неба. Брела понурая пехота, тянулись пушки, машины, санитарные крытые фургоны.

Моя бабушка ворчала: «Экая силища прет!.. Бесстыдники, поди, и не стрельнули ни разу по Гитлеру…»

Отходили последние заслоны. Уж отчетливо слышалась пулеметно-ружейная стрельба. И бабка мне категорически приказала:

— Уходи в тыл. Подальше. Где-нибудь там осядешь. Люди не звери, чай, помогут сироте пристроиться к делу.

— А ты как же? — возражала я. — А Галинка с Димкой?

— Да куда я тронусь с малыми детками без гроша ломаного? Может, и не тронут меня, старуху, супостаты. А коль и придется смерть принять, так уж на собственной печине, в своем углу.