«Братцы! — орет. — Парусник нам встречь, параллельным курсом. Черный. И без огней!»

Повскакали мы, это, с коек и на палубу. Мамочки мои, наверху погода-то по-серьезному даеть. Только на ногах держись. Смотрим — и в самом деле, низкий, черный, и не параллельным курсом, а напрямки на нас кроеть. То зароется в волну, то, значит, опять выскочит. Мы рты поразевали, стоим, и что дальше делать — не знаем. А этот, значит, все ближе и ближе. Потом вдруг — р-раз! — подняло его на гребень и — ф-фьють! — мимо правого борта. Пронесло… Мы опять в кубрик полезли. Вдруг этот вахтенный опять как заореть: «На корме! Глядите! В кильватере!» — и как грянется по трапу в машину. Мы как глянули и чуть тоже не рванули с палубы кто куда. Этот черный развернулся, значит, на полном ходу, реями почти до воды достал, потом выправился и — за нами… Тут, скажу вам, у мене внутри тоже вроде забулькотело. «С чего бы это он? — думаю. — И как при таком ветре развернуться сумел?» А черный, значится, все наседаеть. Уже метрах в двадцати за нашей кормой прыгаеть. Тут вахтенный из машины выскакивает и уже не орёть, а хрипом таким говорит: «Кончаемся, братцы. Машина обороты сбавляеть по неизвестной причине…» — и на карачках по трапу на мостик к капитану. Мы, конешное дело, за ним. Капитан сам за рулем, волосы дыбарем, глаза аж светятся. «Давай, — кричит, — SOS! Сейчас море будет из наших жен вдов делать!» Ну, тут радист, значится, и сыпанул бедствие на всю железку. Только отбарабанил все, что требуется, наша старушка как прыгнеть вперед, как рванеть… Тут кто-то прожектор засветить догадался. Навели свет на корму, смотрим — в кильватере яхта, вся в пене, уже полузатонула, и паруса — в клочья… Откель ее, горемычную, сорвало, так и осталось неведомо. Не успели прожектор погасить, как она дно показала. Вот оно как быват…

Засольщик в телогрейке умолк и сплюнул в сторону.

— А что у вас с машиной-то приключилось? — спросил молодой матрос, с наивным восхищением слушавший рассказ.

— А вот што. Когда яхта, значится, мимо нас проскакивала, в воде швартовый конец от нее на наш винт навернуло. Ну мы ее как бы на буксир взяли. Потом конец перетерся, винт получил свободный ход, мы и прыгнули…

— Ловко врешь! — сказал кто-то.

— Хошь — верь, хошь — проверь, — пожал плечами рассказчик.

Кругом засмеялись.

— Ребята, а вот я однажды попал в такой…

— Шлюпка идет назад! — закричали с мостика.

Все разом вскочили.

Уже заметно посветлело, и в этом тусклом белесом свете было довольно хорошо видно, как от борта «Сверре» отвалила шлюпка «Быстрого» и запрыгала на водяных горках, махая стрекозиными крыльями весел.

Через пятнадцать минут старпом и матросы поднялись на борт. К ним бросились с вопросами, но старший помощник только мотнул головой — потом. Все трое прошли в кают-компанию.

Лицо у Гобедашвили было бледным и каким-то остановившимся. В руках он держал толстую книгу в черном клеенчатом переплете. Агафонов и Кравчук тоже выглядели испуганными. Они исподлобья смотрели на рыбаков и матросов, набившихся в помещение, будто не веря, что вернулись на родное судно.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Сорокин.

— Плохо, — сказал Гобедашвили и положил на стол перед Сорокиным книгу в черной клеенке. — Вот судовой журнал «Сверре». Они там все мертвые, Владимир Сергеевич…

В кают-компании наступила такая тишина, что стало слышно, как внизу, в машинном отделении, воет осветительное динамо. Потом кто-то шепотом чертыхнулся. Сорокин так резко повернулся к старшему помощнику, что стул под ним взвизгнул.

— Что такое?

— Они умерли, — повторил Гобедашвили. — Все умерли. Капитан, штурман, матросы. Двадцать два человека…

— Почему?

— Не знаю, Владимир Сергеевич. Ничего не знаю.

Гобедашвили потянулся к графину с водой. Кто-то налил стакан и протянул ему. Старший помощник выпил воду двумя большими глотками и вытер ладонью пот со лба.

— Подробнее, Арсен Георгиевич! — не выдержал кто-то из рыбаков. — Не тяните душу.

— Рассказывайте, — кивнул Сорокин Гобедашвили.

— Поднялись мы на палубу, — начал старший помощник. — Я несколько раз крикнул: «Эй, на борту!» Никто не ответил. Ни на юте, ни на баке никого не было. Никаких следов паники или аварийных работ. Ничего… Пустота. Тишина. Тогда мы поднялись в ходовую рубку. Она была освещена, и мы сразу же увидели капитана. Он полусидел, прислонившись спиной к стойке гирокомпаса, закинув голову, и рот у него был широко открыт, как будто он кричал или задыхался… Он был мертв…

Гобедашвили снова провел ладонью по лбу, вытирая пот.

— И глаза у него тоже были открыты, и в них застыло выражение такого ужаса, что нам тоже… стало не по себе.

— Мы все так и подались к выходу, — сказал Кравчук. — Лицо у него было, как у удавленника — такое темно-красное, с синевой.

— Подожди, — остановил его Гобедашвили. — Я внимательно осмотрел рубку, чтобы понять, что его так испугало…

— То не в рубке було, то було снаружи, — снова перебил Кравчук. — Он його як побачив, так зараз и вмер.

— Кого побачив? — спросил Сорокин.

— А я знаю, кого? — сказал матрос. — Но чогось побачив, это хвакт.

— Подожди, не путай, — сказал Гобедашвили. — Об этом потом. Так вот, осмотрели мы всю рубку. Вес уголки. Ничего! Все в полном порядке. Даже самописец эхолота работал, исправно отбивая нулевую линию и рельеф дна под килем. Потом осмотрели тело. Оно было уже холодное, негнущееся, и на нем не оказалось ни одного синяка, ни единой царапины — сильное, здоровое тело пожилого мужчины, умершего внезапно. Я не врач, не могу судить определенно, но впечатление такое, будто он умер от разрыва сердца…

Потом мы пошли во внутренние помещения. Везде было включено электричество, и полы, затянутые каким-то мягким пластиком, глушили наши шаги. Это было неприятно — неслышные, почти крадущиеся шаги. Скажу откровенно — мы боялись. Боялись тишины, царившей на корабле, боялись неизвестной опасности, боялись шорохов и перестукиваний, раздававшихся иногда внутри судна…

— Конкретнее, Арсен, — сказал капитан.

— Мы открыли первую попавшуюся дверь и очутились в штурманской. У них планировка судна не такая, как у нас. Да и судно-то ведь другого типа. И здесь тоже были мертвые. Тела штурмана и помощника лежали на полу у стола. Штурман еще держал в руках карандаш. Он держал его так крепко, что пальцы побелели. Наверное, это была судорога. Помощник лежал ближе к двери, и руки у него были подобраны под грудь, будто он хотел приподняться и не смог. Видимо, они работали. На планшете лежала карта, и на ней синей чертой был проложен курс на Вардё. А вышли они, как мы установили, из Баренцбурга.

— Баренцбург — Вардё? — переспросил Сорокин. — Он шел из Баренцбурга на Вардё, так?

— Да, — кивнул Гобедашвили.

— Двадцать два года работаю в тралфлоте и ни разу не слышал, чтобы на этой линии были катастрофы. Самая спокойная линия на Баренце.

— На любой линии может произойти катастрофа, Владимир Сергеевич… Так вот, осмотрели мы весь корабль. Шестерых нашли в кают-компании. Двое лежали в машинном отделении. Остальные в каютах. Все в самых невероятных позах, будто мгновенно застигнутые молнией… И потом это выражение смертельного ужаса на лицах… У всех без исключения. Будто они увидели что-то… невероятно страшное… А машины и механизмы в порядке. Репетир телеграфа стоит на «Стоп». Значит, они сначала положили судно в дрейф, а потом… Может быть, что-нибудь в судовом журнале…

— Посмотрим, — сказал Сорокин.

Он придвинул к себе толстую черную тетрадь, принесенную Гобедашвили.

В электрическом свете гладкая черная клеенка блестела, будто облитая водой, и Сорокин провел по обложке ладонью, словно хотел удостовериться, что она суха. Потом открыл журнал. Гобедашвили встал к нему за спину и заглянул через плечо.

— А, — сказал Сорокин. — Они вели записи на английском. Добро. Вот и фамилия капитана: Пер Ивар Танген.